Москва и Берлин в 2000 году

Есть много способов описывать города. Первое впечатление всегда очень субъективно, но оно обладает силой и авторитетом Первого Впечатления. Что показать человеку, если я захочу продемонстрировать ему крупные и радикальные перемены, которые произошли в городе? В какие места, в какие точки мы пойдем, чтобы составить себе о них представление? Какова топография изменений, то есть топография нового Берлина и новой Москвы? Куда нам отправиться?

Как все изменилось в Берлине, не увидишь, пожалуй, нигде лучше, чем на Потсдамской площади или у Бранденбургских ворот. Там, где еще десять лет назад проходила Стена, сегодня едва заметны ее следы. Разделенного города более нет, теперь он реорганизуется, возвращаясь к тем структурам, которые определяли его облик до раздела. Вновь открываются перспективы, которые на протяжении почти полустолетия были закрыты. Застраиваются площадки и пустыри, возникшие в связи с войной, а затем с лихорадкой расчисток и сносов послевоенной эпохи. Две половины города, которые планировались и строились во все возрастающей степени как противоположности друг другу, вновь сближаются. Этапы этой реорганизации и возвращения к старым контурам и структурам видны были едва ли не невооруженным глазом: снос Стены, восстановление застройки улиц, открытие законсервированных станций и линий метро и городской железной дороги. Почти каждый день приносил новые сюрпризы: открывалась какая-нибудь новая (а на самом деле – обычно восстанавливалась старая) перспектива. Происходило это во многих точках одновременно, и в результате возник измененный, преображенный до узнаваемости город. Конечно же, реорганизация физической топографии – улиц, сети коммуникаций, поврежденных фасадов и так далее – есть лишь симптом чего-то гораздо более существенного: реорганизации самой жизни города. Трансформация видна невооруженным глазом. Меняется городской персонал, меняется городское общество. Появляется тип, какого в Берлине не было уже несколько десятков лет и который неадекватно характеризовать просто как “боннца”1 И наоборот, какой-то тип исчезает или, по крайней мере, утрачивает свое долголетнее главенствующее положение. В Берлине после воссоединения проходят вечеринки с органически своим, специфическим, составом участников, не таким, как в островном бывшем Западном Берлине или в Восточном Берлине – столице ГДР. После воссоединения в Берлине исчезли целые отрасли индустрии, которые в чрезвычайной ситуации разделенного города смогли просуществовать дольше, чем в других местах. Пропадают биотопы, которые могли процветать лишь в ветровой тени большой политики и большой экономики. Город вступил в фазу нового процесса аккумуляции: он собирает свои разрозненные члены – те, что еще сохранились. Он осматривается, он прихорашивается, он пробует себя: может ли он снова (или все еще) равняться с другими великими городами? Берлин по-новому чертит свою карту: районы, которые когда-то считались недостижимо отдаленными, становятся теперь самыми близкими, а те, что прежде были прямо за углом, оказываются в отдалении. Изменилась координатная система Европы, а с нею изменилось и положение Берлина. Так можно было бы продолжать и дальше, а главное – можно было бы привести десятки, сотни мелких и крупных свидетельств этой стремительной, захватывающей все аспекты жизни эволюции. Я вынужден здесь ограничиться одним тезисом, к которому сводятся все наблюдения. Тезис этот таков: сколь бы впечатляющи ни были темпы, процессы и формы этих изменений, на самом деле речь идет всего лишь об окончании чрезвычайного положения и его последствий, о возвращении на рельсы нормального городского развития, с которых Берлин по известным причинам сошел в ХХ веке. Налицо акселерация: то развитие, какое в нормальных условиях заняло бы десятилетия, тут протекает за кратчайшее время. А за всеми разговорами о прорыве в будущее скрывается всего-навсего восстановление нормальной цивилизации. И в этом – чудо конца ХХ века.

А в Москве – куда пойти, чтобы получить неизгладимое впечатление обо всем том, что напроисходило в городе за последние десять лет?

Можно, конечно, пойти туда, где теперь мерцает золотом купол храма Христа Спасителя. […] Достаточно вспомнить, что было на этом месте, – и в этом уже будет история Москвы в ХХ столетии, причем не только история одной постройки, не только история архитектуры, а дух империи и революционный пыл воинствующих безбожников, и безоглядность утопии, и ее крах, и банализация коммунизма, и возвращение литургической помпы, роскоши Церкви, ведущей себя едва ли не как новая государственная Церковь. Перед нами – прекрасный образчик воплощенной в камне исторической политики постсоветской и постмодернистской эпохи. […]

Но, пожалуй, нет в Москве такого знакового места, которое соответствовало бы Берлинской стене – месту раздела. Здесь становится понятно, что параллели между двумя городами можно проводить лишь в определенных границах. Ведь Москва, в отличие от Берлина, не была разрушена ни в войну, ни после нее, несмотря на все старания сталинистов и антисталинистов, сносивших целые кварталы и ниспровергавших святыни. Москва никогда не была разделенным городом – если не считать разделения на “верхи” и “низы”. Строительство в Москве не сосредоточено в одной точке: весь город охвачен строительной лихорадкой, невзирая на дефолт. Вполне возможно, что общий объем строительства сейчас в Москве больше, чем в Берлине, который так гордится своей “самой большой в Европе строительной площадкой”. В последние годы строят по всей Москве: дом за домом, улицу за улицей, квартал за кварталом – смотришь и не веришь своим глазам. Быстро – может быть, слишком быстро и, во всяком случае, некритично – Москва заимствовала стили. Дело, впрочем, не в стилистической критике, важнее – сам факт желания строить, в этой необоримой, похоже, воле к строительству, которая в долгосрочной перспективе создает также и предпосылки для эстетических инноваций. Это весьма ярко отражено в издающемся уже несколько лет совместном нидерландско-российском журнале “Project Russia”. Но и он посвящен не строительству и не городскому планированию как таковым. Они суть лишь индикаторы чего-то большего, что можно было бы назвать Превращением Москвы в Город – реурбанизацией крупной агломерации населенных пунктов. Показателями реурбанизации служат даже не столько сами здания – в них можно обнаружить скорее отзвуки ампира старой и новой империи, монархической эклектики, – сколько трансформация “советского образа жизни” в “way of life”, подобный тому, который сделался обычным для крупных городов по всему миру. Подлинно сенсационными переменами в Москве являются такие, которые из города советского делают ее городом несоветским. Какие, например? Например, то, что появилась телефонная книга с “Желтыми страницами”. Что появились телефоны-автоматы, с которых можно позвонить за границу. Что повсюду можно достать ведущие мировые газеты. Что многие вещи, которые всю жизнь были бесплатными, – хлеб, общественный транспорт – наконец стали иметь свою цену. Что приходится, может быть, больше платить, но зато не приходится больше часами стоять в очередях. Что всё есть: есть все книги, все писатели, которые раньше были в дефиците или под запретом; есть туры в Анталию и на Майами-Бич; есть Интернет; есть мобильные телефоны и кредитные карточки. Что появились наконец в домах подъезды, о чистоте которых кто-то заботится. Что за отопление и горячую воду наконец приходится платить. Кто не бывал в столице Советского Союза, тому не понять, какое счастье заключено в этой не особенно бросающейся в глаза перемене. О многом еще можно было бы сказать: о внутригородской миграции, о формировании новых районов города, различающихся по социальному статусу, о повышении ценности квартир в старых домах и понижении – в многоэтажках на окраинах; об эволюции, проделанной многонациональным населением Москвы после распада СССР; о складывании новых business communities и бесчисленных субкультурных сообществ; о десакрализации квазисакральных мест – Красной площади, Мавзолея; о возвращении центра города во власть коммерции – банков и магазинов; о том, как заново цивилизуются и урбанизируются городские кварталы, где столь долго хозяйничали госчиновники; о том, как снова появляются кафе, бары и дискотеки. Но достаточно просто сформулировать еще один тезис. Тезис этот таков: в конце ХХ столетия Москва постепенно снова становится обычным городом мирового ранга, и она имеет все шансы занять место в ряду global cities. Хотя жизнь в Москве течет в разных веках – с одной стороны, долларизированный город-молох, с другой – город лимитчиков, – все равно, Рубикон давно перейден и, с какими бы тяготами, крайностями и парадоксами ни протекал этот процесс, назад дороги нет. Москва оставила позади свою вторую модернизацию и урбанизацию, и образцовый коммунистический город принадлежит теперь истории – точно так же, как и та бурная героическая эпоха, которая его породила.

Что же мы видим, глядя из этого нового Берлина и этой новой Москвы? Что оказывается в поле нашего зрения – что-то такое, что мы прежде не хотели видеть или замечать?

Только теперь, когда закончилась, то есть стала прошлым, определенная эпоха городского развития, и оказывается возможной ее историзация. Города вышли из того состояния, в котором они находились – и удерживались – вплоть до самого недавнего времени. К этой ситуации, на самом деле, нельзя применять слово “снова”, потому что прежде ее не бывало. Берлин снова стал столицей – но столицей новой Германии, какой еще никогда не было. Москва – столица новой России, такой, какой никогда раньше не существовало.

[…]
Берлин и Москва – дети одной эпохи

И Берлин, и Москва были выбиты из общей колеи городского развития напором общественных и политических потрясений ХХ века. Свою роль творческих, инновационных центров европейской жизни и культуры они на долгое время утратили. Эпохи закрытого или тоталитарного общества были также и эпохами провинциализации и истребления того, что Кант назвал “живыми силами”. Обоим городам понадобилось добрых полвека для того, чтобы снова достичь тех рубежей, на которых они уже однажды стояли – в начале столетия.

Отношения между Берлином и Москвой носят явно особый характер: в этот век крайностей они и крайне тесные, и крайне враждебные. Возможно, самой счастливой эпохой, когда спокойно и без помпы осуществлялись обмен и сотрудничество, были годы перед Первой мировой войной – время, которое Стефан Цвейг назвал “вчерашним миром”. Другие фазы сближения – 1920-е годы и период с августа 1939-го по июнь 1941 года – имели совсем другую природу: это были лишь передышки перед новой схваткой.

Хотя дистанция между Берлином и Москвой в момент наиболее интенсивных контактов – в начале 1920-х годов – была велика, существовало все же нечто общее в их самоощущении: международная изоляция, с одной стороны, и социальные, политические и ментальные потрясения после мировой войны и революции, с другой. Русским, оказавшимся в Берлине, – беженцам или временным эмигрантам с красным паспортом – столица Германии должна была казаться одним большим дежа-вю: нищета, голод, повстанческие движения и попытки путчей справа и слева, быстро сменяющиеся правительства, нация с подорванным духом – все это выглядело знакомо. В Берлине, который многие знали еще по довоенным временам, все казалось возможным: Берлин – открытый город. У многих было уже позади то, что, как казалось, у Берлина еще впереди. Фундаментом германско-российского контакта, на мой взгляд, стала одновременность опыта. Берлин и Москва были, по словам Эренбурга, родом из одного времени.

Но возникавшие тогда союзы – это союзы между обществами, вырванными с корнем из прежней жизни; они вдохновлялись совершенно различными, если не несовместимыми амбициями. Для Советской России Берлин после Рапалльского договора стал воротами, через которые она могла снова войти в мировое сообщество государств; Берлин был также и форпостом Коминтерна, ему суждено было стать его штаб-квартирой. Дипломатическая элита чувствовала себя в Берлине как дома, но Берлин одновременно был и центром не знавшего границ подпольного мира секретных служб и конспирации. Разгромленные белогвардейцы держали в Берлине своих резидентов и вербовщиков, там собралась в ожидании сигнала целая армия, имевшая еще с довоенной поры прекрасные личные связи в германских военных кругах. Но одновременно Берлин являлся и тем пунктом, где встречались инструкторы и генералы Красной армии, съезжавшиеся для совместных учений с германской армией во Франкфурте-на-Одере. Берлин стал ареной параллельных террористических актов: здесь 28 февраля 1922 года был убит вождь русской либеральной эмиграции сенатор Владимир Набоков, а 24 июня того же года – Вальтер Ратенау, один русскими, другой – немецкими крайнеправыми террористами; между теми и другими были контакты.

В Берлине встречались все, кто в современной российской и германской культуре был связан с просветительской деятельностью. Но в Берлине была жива еще и тоска по “Руси святой”, которой уже не было, которая – как там полагали – пала жертвой большого заговора. В Берлине встречались те, кто в России были зачинщиками погромов, и те, кто бежал туда от них. В Берлине встречались зрелые художники русского Серебряного века и бросавшие им вызов футуристы. Этот город стал экстерриториальным местом встреч расколотого русского искусства эпохи модерна. Немецкими кругами был организован переезд в опломбированном вагоне, чтобы ослабить Российскую империю, а теперь зачастую те же самые люди хотели вступить в диалог с преемниками монархии.

Русские и те, кто поддерживал связи с русскими, Russian сonnection, представляли собой не только горячую тему для писателей и художников; это был mixtum compositum – проблематичная и в высшей степени взрывоопасная смесь. Связи и переплетения, существовавшие в этом сообществе, еще очень мало изучены, но в одном я убежден: простыми ярлыками политических лагерей описать их невозможно. Достаточно одного взгляда, чтобы увидеть, что спасения с Востока ожидали не только, а может быть, и не столько сторонники большевизма и советской власти, но скорее те, кто был заинтересован в восстановлении старого порядка, в реставрации структур Германской империи: именно им казалось, что свет придет с Востока, а не с Запада – этого оплота цивилизации, враждебной культуре, царства денег и прессы. Главной идеей этого консервативно-реставраторского русофильства в области внешней политики был пересмотр границ, то есть они желали исчезновения второй польской республики. Как поклоннику Достоевского Мёллеру ван ден Бруку, так и вообще многим из тех, кого Отто-Эрнст Шюддекопф назвал “левыми правыми”, даже красная Россия была ближе, чем Запад, который идентифицировался с “Версальской системой” и с современной цивилизацией. А те, кто были товарищами в годы II Интернационала, наоборот, оказались теперь непримиримыми противниками – я имею в виду германских социал-демократов с их ненавистью к большевизму. На берлинских сценах можно было наблюдать своеобразную борьбу между двумя русскими культурами – дореволюционным театром и театром новой России, кинематографом, порожденным еще империей, и советским кино, которое теперь покоряло мир.

Страны жили одним временем, и Советская Россия не была далекой и недоступной экзотической землей. В нее легко было попасть – будь то на аэроплане компании “Deruluft”, выполнявшей четыре раза в неделю рейсы через Кёнигсберг и Ригу, или на корабле через Штеттин, или по железной дороге на Восточно-Западном либо Северном экспрессе. А это означало, что в Россию устремлялся поток людей, которые могли увидеть ее собственными глазами и вернуться – очарованными либо расставшимися с иллюзиями. Среди них были Вальтер Беньямин, Оскар Мария Граф, Клаус Манн, Артур Кёстлер и многие другие. Это означало, что в Берлине помимо коммунистов существовал еще огромный круг людей, интересовавшихся новостями из Советского Союза – литературой, социальной политикой, педагогикой, кино и театром, изобразительным искусством, социологией и марксистской эстетикой.

А кроме того, были круги, которые были заинтересованы просто в восстановлении нормальных отношений, – глава компании AEG Феликс Дейч, имевший большой опыт работы в России, пользовавшийся большим влиянием профессор Берлинского университета Отто Гётцш, библиотеки, заключавшие договоры о книгообмене, ученые, сотрудничавшие в области естествознания и организовывавшие совместные геологические экспедиции.

Едва ли нашелся бы хоть один человек в Берлине, на кого не производили бы впечатления свежесть и сила новой России; думали – ничего, что пока она стала менее культурной и цивильной. Строго говоря, Берлин нельзя назвать местом встреч, если иметь в виду встречи между чужими друг другу. Те, кто встречался здесь, преодолевая кризис, были родом из одного мира, который был еще в равной мере знаком им всем; все они были “бывшими”, вчерашними людьми.

Их объединяли не только война и революция, но также и опыт жизни в предшествующей эпохе, воспитание, стиль и образ жизни, с которым они выросли еще во “вчерашнем мире”. Встречи 1920-х и 1930-х годов происходили еще целиком и полностью на том цивилизационном фундаменте, который сформировался в довоенное время. Все люди, встречавшиеся друг с другом в послевоенное, послереволюционное время, происходили из мира, еще не разделенного на части, мира, в котором действовали единые стандарты, единые нормы, если угодно – единая система координат.

Говорить о Берлине как о месте встречи русских и немцев – значит говорить прежде всего о том фундаменте, который был заложен еще до великой катастрофы Первой мировой войны. Разумеется, не всегда именно Берлин являлся центром притяжения для молодой России: это мог быть и Марбург Коэна 2, куда приезжал Пастернак, и Фрайбург Риккерта 3 и Виндельбанда4, и Гейдельберг Макса Вебера, куда ездили Николай Бердяев, Федор Степун или Осип Мандельштам. Это мог быть Дармштадт с его Матильденхёе5 и Техническим университетом, в котором учились крупные русские инженеры и великий Эль Лисицкий. Это мог быть и шарлоттенбургский Технический институт, где получали образование российские инженеры, или компания AEG, сделавшая Леонида Красина, впоследствии наркома, своим генеральным представителем в Российской империи. Это мог быть и Университет Фридриха-Вильгельма, в котором перед Первой мировой войной было имматрикулировано около ста пятидесяти студентов и студенток из Российской империи, в их числе такие умы, как Вячеслав Иванов и будущий наркоминдел Литвинов. Старые русские путеводители свидетельствуют о том, что в Германию и в Берлин – еще задолго до знаменитого стихотворения Маяковского, посвященного “KaDeWe”6, – ездило множество русских туристов, делавших первую остановку в “Hotel russe” на Фридрихштрассе, чтобы осмотреть столицу Германской империи, а затем отправиться дальше в Эльстерверду, Теплиц или Бад-Эмс. Русские хорошо ориентировались в Берлине: Владимир Ульянов в Королевской библиотеке, Осип Пятницкий, отвечавший за контрабанду революционной литературы, – в Веддинге7, дирижер Сергей Кусевицкий – в Филармонии. О существовании живых и не встречавших особых препятствий контактов говорит то, что шла незаметная на первый взгляд работа в рамках деловых соглашений, существовало транспортное сообщение, действовали филиалы банков, имелись корреспонденты газет, люди ездили за покупками, проходили гастроли. В таком мире процветала культура, которой для взаимопонимания еще не требовался “культурный обмен”. Это было пространство, в котором могли возникать наднациональные элиты, и понятно, откуда они прежде всего могли рекрутироваться: из старинных династических связей, из формального мира дипломатии, из интернационалистской социал-демократии и из еврейства. Во вчерашнем мире империй сформировались многоязыкие, космополитичные, транснациональные кадры, “дискурсивное сообщество”, которому в последующие десятилетия суждено было быть размолотым в жерновах национализма и социальной революции. Легко назвать поименно людей, воплощавших собою эти наднациональные элиты в Берлине межвоенных лет.

В советской державе, несмотря на ее революционную позу, дипломатами тоже служили люди, выросшие еще в довоенную эпоху и если не признававшие, то хотя бы хорошо знавшие кодекс нравов XIX столетия. Нарком Георгий Чичерин, родом из дворян, и германский посол в Москве граф Брокдорф-Ранцау сохранили свои экстравагантные манеры и свое пристрастие к классической музыке даже в условиях революции и демократии. Карл Радек, этот прототип деятеля мировой революции, умел сориентироваться везде – в Лемберге8, в Москве, в Вене, в Берлине; он даже нашел такой тон, на который поддались националистические правые круги Германии. Не испытывали никаких проблем в общении Райнер Мария Рильке и Леонид Пастернак: их знакомство началось раньше и укоренено было глубже, чем революция. Николай Бердяев и Григорий Ландау без всяких затруднений могли включиться в обсуждение “Заката Европы” Шпенглера, поскольку главные споры об этой книге они вели еще в Москве и выработали там собственную позицию по отношению к ней, сформулированную в “Сумерках Европы”. Для графа Харри Кесслера9встреча с лишенным своего царства царем российской прессы Иваном Сытиным не заключала в себе никакой экзотики, ибо до мировой войны Сытин каждый год приезжал на Лейпцигскую книжную ярмарку. У меньшевиков, нашедших в Берлине пристанище, там имелись добрые старые знакомые со времен II Интернационала, и там были живы принципы, которых собирались придерживаться назло революции, совершенной в России вопреки программе. Всюду – старые знакомства: и в дипломатическом корпусе, и в генеральном штабе (Хильгер, Надольни, Нидермайер и другие). И повсюду находились посредники, которые по рождению принадлежали немецкой и русской культурам в равной мере: многочисленные балтийские немцы, а также осевшие в Москве немцы из Германии – такие, как Артур Лютер или Клаус Менерт, работавшие переводчиками или журналистами.

Разрыв связей между Москвой и Берлином в последующие годы означал одновременно уничтожение единого пространства опыта и тех кадров, которые в этом пространстве действовали. Уничтожение это начиная с 1914 года шло волнами, нараставшими вплоть до полной катастрофы в 1945 году.

Единая система, взорванная Первой мировой войной и вновь действовавшая как двигатель контактов в 1920-е, уступила место подъему масс, ударными отрядами которых стали тоталитарные партии. В культурном аспекте главным результатом крушения немецко-русских связей явилось растворение, распыление и уничтожение тех самых объединенных общим опытом кадров, которые обеспечивали эти связи. Еще раньше, чем наступил окончательный финал – Вторая мировая война, – прежние элиты, будь то старая гвардия революционеров в России или дипломаты старой европейской школы в Германии, уже были выброшены за борт или истреблены. На сцену германо-российских отношений вышел новый человеческий тип, который уже ничего не знал об этом общем опыте.

Достаточно проследить, куда ведут и где обрываются следы представителей Russian сonnection. Маршал Тухачевский, сидевший вместе с де Голлем в плену в Ингольштадте в Первую мировую, после поездки в Германию вместе с другими генералами попал в Москве под трибунал как шпион, в то время как немецкие генералы, во время маневров в России познакомившиеся с местностью, смогли применить эти знания для подготовки плана “Барбаросса”. Посол фон дер Шуленбург, который был германским консулом еще в царской России и видел в пакте 1939 года спасительную возможность избежать войны, а в 1941 году предупреждал советское руководство о нападении, окончил свои дни в Плётцензее на виселице10. Рихард Зорге, с энтузиазмом учившийся в Берлинском университете и во франкфуртском Институте социальных наук, казнен как шпион в Токио. Такой влиятельный русофил и антибольшевик, как писатель Эдвин Эрих Двингер, родившийся в смешанной немецко-русской семье и в 1920-е годы писавший книги о большевизме, которые расходились массовыми тиражами, отправился в СССР в составе войск СС и в послевоенное время был в Западной Германии по-прежнему влиятельным и уважаемым писателем. Меньшевики бежали за океан и там стали основоположниками американской советологии. Во время Второй мировой войны Берлин стал столицей угнанных на принудительные работы русских, а также тюрьмой генерала Власова, жившего в Далеме11, на Кибицвег, дом 3. Берлин стал перевалочным пунктом для пехотинцев, направлявшихся в Витебск или Сталинград, и конечным пунктом “взятия Берлина”. От Берлина, когда-то стартовавшего в ХХ век, не осталось ничего – только грозное напоминание и миллионы оборванных человеческих жизней – почти 30 миллионов в Советском Союзе, – и страна в руинах. Что-то кончилось.

Если есть такая эпоха, которая, с точки зрения нас сегодняшних, представляется действительно утопической, то это – счастливое, тихое и будничное время до мировых войн, до 1914 года. Великие достижения германского и советского авангарда в искусстве 1920-х служат одновременно свидетельством культурного перегрева, кризиса, отчаяния. Многое говорит о том, что авангард исчерпал себя еще прежде, чем диктаторы нанесли ему смертельный удар или поставили себе на службу. Объяснения требует не столько то, почему победило насилие, сколько почему те силы, которые могли бы ему помешать, оказались слишком слабы, чтобы его остановить. Круги, связанные с Россией, Russian connection, хотя сегодня и поражают наше воображение своим необычайным богатством во всех отношениях, были раздираемы противоречивыми интересами и стратегическими амбициями, слишком разобщены и раздроблены, чтобы служить в ту бурную эпоху островком покоя или, тем более, сплоченным центром, противостоящим угрозе революций сверху и снизу. Цивилизованные и гражданственные силы были выведены из игры или ликвидированы – дипломаты-аристократы, революционеры-интеллигенты, немецкие антифашисты в Москве, враждебные большевизму меньшевики, эмигрировавшие в Германию, патриотически настроенные военные – все были сметены, и тем самым был открыт путь для того, чего в германо-российских отношениях дотоле не бывало, я бы даже сказал, для окончания немецко-русских связей в старом смысле этого понятия.

К чему пришли Берлин и Москва на сегодняшний день?

Назад в ту довоенную эпоху пути нет, и романтизировать Берлин как место встречи Германии с Россией в течение первой половины ХХ века нет причин. После 1945 года многие люди вначале пережили опыт освобождения, но еще большее число людей было объединено общим негативным опытом войны, выжженной земли, плена. Затем был опыт холодной войны и разделения Германии, принесшего с собой разделение на два мира, две жизни, два опыта. Собственно, только с того момента, как мир был поделен надвое, Берлин стал в строгом смысле местом встречи: здесь встречались люди, которых поначалу не связывал никакой общий опыт, помимо вышеупомянутого негативного. Берлин, который в своем качестве опорного пункта функционирующей системы коммуникации был разрушен, теперь набирается новых сил – по крайней мере, я на это надеюсь. Много выросло нового, особенно за сорок лет на территории ГДР, но также и там, где была ФРГ. В годы разделенного существования тоже были свои пионеры немецко-российских отношений. Для того поколения, которое вошло в мир после 1989 года, ситуация уже совершенно иная. Мы присутствуем при новом формировании фонда общего опыта и общего жизненного уклада, и вопрос теперь в том, справится ли нынешнее поколение с проблемами лучше, чем то, которое жило в эпоху героических начинаний, и то, которое жило в эпоху их крушения. Берлин и Москва – то есть Германия и Россия – не осилили самой трудной задачи: они не справились с нормальной жизнью. Будет ли так же и впредь или нет – не может знать никто.

Статья представляет собой переработанную версию доклада, сделанного 28 февраля 2000 года в Бремене. Публикуется с сокращениями.