Конец европейской мечты

“Великий Гэтсби” – притча о европейской мечте

Как и Великий Гэтсби из одноименного романа Фицджеральда, ЕС все время меняется в согласии с заветами Ницше. И Гэтсби, и Европейский союз воплощают собой эпоху современности: “неуемный и неукротимый”,^[1] никогда не останавливающийся на достигнутом, всегда алчущий большего; безумно богатый и в то же время не способный заплатить по счетам. Люди эпохи современности никогда не могут быть собой, они вечно в становлении: переизобретают себя, радикально переделывают себя каждый новый день. Подобно Гэтсби 1920-х годов, американского “Века Джаза”, граждане объединенной Европы с самого начала свыклись с жизнью в фантазийном мире, в котором нет ничего невозможного.

Европейская мечта заключалась в том, чтобы сочетать предельную эффективность капиталистической, рыночной экономики с социальной справедливостью. Это означало поддержание попыток бесконечного увеличения материального богатства одновременно с неукоснительным соблюдением норм защиты окружающей среды. Все данные блага должны были быть достигнуты путем аполитичного технократического управления, при этом легитимированного демократическим путем. Как рассыпалась в конце романа обещавшая быть вечной любовь Гэтсби, так в наши дни рухнула и вдребезги разбилась европейская мечта.^[2]

Гэтсби живет так, словно нет пределов преобразования самого себя. Преодолевая все мыслимые препятствия, он посвящает всю свою жизнь накоплению огромного богатства и влияния на людей с тем, чтобы возвратить любовь всей свой жизни – Дэйзи. И как часто случается со страстями, обитающими в сердце, Гэтсби влюблен в фантазию: женщина по имени Дэйзи слишком непохожа на ту, которую он себе вообразил.

Проект Европейского союза постигает схожая судьба. Европейские элиты оказались столь пленены собственным представлением о “все более тесном союзе”, что перестали замечать, что реальная жизнь идет вразрез с их планами. Как ни взгляни, в течение последних 20 лет ЕС трансформировался из прагматического проекта, преследовавшего амбициозные цели международного сотрудничества в тщательно вымеряющий свои шаги, небольшой, но при этом дерзкий проект, целью которого явилось построение наднационального государства.

Первые три десятилетия европейской интеграции наднациональные амбиции элит сдерживались пониманием ими того, что большая часть европейских граждан пока связывают свое политическое участие с национальным государством. И правда, европейский проект изначально усиливал своих участников как национальные государства.^[3] Но это – далеко в прошлом. Маастрихтский договор произвел подлинную революцию,^[4] превратив национальные границы и национальные валюты в музейные памятники. Но такая революция проиграла по всем фронтам.

Пока что невозможно предсказать, когда и как еврозона станет распадаться на части, однако уже ясно, что ей не удалось достичь заявленных целей ни политически, ни экономически. В политическом отношении единая валюта, вместо того чтобы намертво скреплять Европейский союз, оживляет застарелую враждебность между европейскими нациями, еще больше противопоставив их друг другу. В плане экономики, вместо того чтобы сглаживать разрыв в уровнях богатства на территориях еврозоны, единая валюта только усилила его, поскольку на европейской периферии увеличивается число наций, не способных к конкуренции. Что же касается “Европы без границ”, то у свободы передвижения обнаружились свои жесткие пределы, обязанные языковому разнообразию и другим материальным ограничениям трудовой мобильности.

Во всяком случае, в 2012 году для молодых европейцев уже крайне значимо, где находится их родина – в Северной Европе (с ее безработицей молодых ниже 10% в Австрии, Германии и Нидерландах) или в Южной Европе (с уровнем безработицы среди молодежи свыше 50% в Греции и Испании).^[5] Поэтому неудивительно, что в разных странах ЕС столь разнятся взгляды на выгоды и издержки европейской интеграции: в этом отношении греки и немцы представят полную противоположность.^[6]Как-никак результатом введения единой валюты стала Европа, не замедлившая обвалиться по старым и новым линиям разлома. Как замечает один из наиболее проницательных критиков европейской интеграции Джандоменико Маджоне, “Сейчас ЕС распался на три группы”:

– члены еврозоны
– отказники от еврозоны де юре (Великобритания, Дания) и де факто (Швеция)
– и кандидаты, ожидающие (все с меньшим и меньшим энтузиазмом) принятия в нее.^[7]

По всей видимости, дальнейшие процессы распада только ускорятся с появлением четвертой группы – “стран с большим госдолгом, в следующие пять – десять лет, вероятно, отказывающихся от евро.^[8]Если это произойдет, – а я уверяю вас, что так и случится, – то таковые страны будут вынуждены приостановить действие (по крайней мере, частично) четырех свобод, собственно, и определяющих “Европейский проект”.

Люди, товары и услуги, вероятно, сохранят свободу передвижения, но при этом движениекапитала будет ограничено.^[9]Каким бы способом ни шло распутывание проблемы единой валюты, процесс этот окажется хаотичным, болезненным и наносящим серьезный ущерб общественному строительству в странах, которых он коснется. В любом случае борющиеся за существование страны еврозоны должны готовится к тяжелым временам, независимо от того, выходят они из зоны единой валюты или нет.

Эти гнетущие (и тянущие ко дну) материальные обстоятельства означают, что у европейских элит не больше шансов воспламенять народ на поддержку своего федералистского проекта, чем у Гэтсби на то, чтобы воскрешать пламя первой любви. Вообще никаких. Но, не отступая перед пугающими прогнозами, они полны решимости настойчиво двигаться вперед, несмотря ни на что, и продолжать защиту “постнациональной революции в Европе”. Порицая прагматику малых шагов, Даниэль Кон-Бендит и Гай Верхофстадт утверждают в своем манифесте: “Ни в коем случае не медленные реформы! Ситуация слишком серьезна для подхода такого рода. Нужен скачок через обычные показатели, огромный скачок в сторону по-настоящему федеральной Европы”^[10]. Европейские федералистские элиты еще тешат себя иллюзиями, указывая на то, что в прошлом европейский проект был на подъеме в период кризиса. Некоторые эксперты заходят так далеко, что полагают, будто кризис был запланированным. Они утверждают: “мы” знали, что введение единой валюты было незавершенным проектом, “мы” ожидали, что начнутся проблемы^[11] и, наконец, сейчас “мы” превращаем прошлые поражения в будущие успехи. “Мы” давно знаем, что население Греции, Ирландии, Португалии и Испании страдает и будет страдать еще больше, но другого пути нет. Под угрозой “европейское будущее” – мир, процветание и политическая стабильность на целом континенте! Несомненно только одно: данные цели выглядят недостижимыми из-за того, что политические инструменты их достижения отложены в сторону или заброшены. Но как бы ни было тяжко, самая общая цель ясна: все более тесный союз “людей Европы”.

Читателю, особенно из бывшего восточного блока, привычен этот поворот мысли: “чем хуже – тем лучше”.^[12] Он должен однозначно оправдать необходимость принести жертву сегодня ради грядущего всеевропейского “общества завтра”. Однако много ли людей в Греции, Португалии и Испании сочтут данный нарратив убедительным?Что бы ни думали федералистские политические элиты, все больше граждан видят в ЕС и его институтах “не столько потенциальный источник решения проблем, которые не могут разрешаться на национальном уровне, сколько саму причину их множества”.^[13] В любом случае, повторение мантр о Европе, “которой требуется больше Европы”, не спасает, а разрушает ее.

Благодаря кризису европейский политический класс чересчур опирается на то, что Джозеф Вейлер удачно описал как “политический мессианизм”. Согласно Вейлеру, в этом случае “оправдание действия и его мобилизующей силы выводится не из процесса, как в классической демократии, и не из его результата или успеха, но из чаемого идеала, из грядущего предназначения – такова Земля обетованная, ожидаемая в конце пути”.^[14] В его толковании “европейская интеграция” – политическое мессианское предприятие по преимуществу, в ней мессианское становится центральным набором свойств (sic!) изначальной и устойчивой политической культуры. Мобилизующей силой и главным принципом легитимации тогда оказывается открытость перспектив, крылья мечты, обещания лучшего будущего.^[15]

Диагноз Вейлера во многом совпадает с критикой “политической культуры всеобщего оптимизма” со стороны Мажоне,^[16] что только и способно объяснять грубейшие решения лидеров ЕС. По Мажоне, введение единой валюты было отмечено “полным игнорированием не только мнений экспертов, но и таких базовых принципов кризисного управления, как своевременная подготовка планов действий в непредвиденных обстоятельствах, как пристальное внимание к сигналам, предупреждающим о начале кризиса”. ^[17] Но чем больше угроз приносила единая валюта, тем больше в риторике лидеров]ЕС “всеобщий оптимизм” сменял “катастрофизм”.^[18] Эклектичная смесь оптимизма и катастрофизма стала наиболее очевидной после объявления Евросоюза лауреатом Нобелевской премии мира в октябре 2012 года. Лидеры ЕС торопливо реанимировали мессианскую риторику. Так, Ангела Меркель, выступая в Бундестаге, подчеркнула:

“Во времена кризиса такое решение – не просто награда. Это не просто напоминание о том, что на старт вышел европейский идеал единства (после целых веков убийств и смертей на европейских полях сражений). Это решение тем более важно, что оно принято именно сейчас. Но именно обстоятельства сегодняшнего времени требуют понимать его и как некоторое предупреждение”.^[19]

Канцлер вновь подтвердила, что единая валюта – это “мирный проект”, даже не упомянув, что евро только усиливает напряженность в Европе. На деле проект европейского валютного объединения основывался на поразительно неверном истолковании, если не игнорировании, европейской истории. Единственные войны Европы по окончании Второй мировой войны произошли на территории бывших федераций, таких как Советский Союз и Югославия, у которых была единая валюта.^[20]

Так же и Первую мировую войну не предотвращало наличие в Европе общей валюты – золотого стандарта, на котором и держалась вся ее финансовая система. ^[21] Итак, объединение (или его переизбыток, или чрезмерный контроль над ним сверху) вовсе не предотвращает конфликты, но часто в конечном счете лишь обостряет их. Как убедительно показывает Джерри Мюллер, долгий мир в послевоенной Европе был не столько результатом преодоления национализма, сколько продолжением действия т.н. ограниченного национализма: “Европейская стабильность периода протекания холодной войны была на деле частью обязана широкой реализации этнонационалистического проекта”.^[22] Как стало очевидно в наши дни, слияние государств – членов ЕС в зону одной валюты привело к катастрофическому сокращению политических и экономических инструментов на национальном уровне, что напрямую подрывало национальный суверенитет.

Чрезвычайное положение: “Осознание серьезности угрозы”^[23]

До недавнего времени благонамеренным был взгляд на Европу как на воплощение идеала Ж.Ж. Руссо (“Европейское содружество”)^[24] или “вечного мира” И. Канта. Озабоченность сохранением национального суверенитета выходило из моды. Вместо этого подразумевалось, что идеал космополитического гражданства (Ульрих Бек) и конституционного патриотизма (Юрген Хабермас) гарантирует “мир посредством переговоров”^[25]). Отныне же все иначе.

Нашему времени более подходят, скорее, идеи Томаса Гоббса и Никколо Маккиавели, а не Руссо и Хабермаса, поскольку и Гоббс, и Маккиавели рассматривают политику как конфликт. Эти проницательные критики понимали, что когда политические лидеры заговаривают об “общем благе” и “высоких интересах”, в более чем половине случаев они скрывают за этим групповые или личные интересы. Они также полагали, что в действительности нет такого “общего блага”, которое могло бы деполитизировать политику. Политик всегда имеет дело с конфликтами, число которых не уменьшается.Вызывающий споры политолог-теоретик Карл Шмитт разделял приведенное понимание политики и раздумывал над ключевыми противоречиями либеральной демократии времен Веймарской республики – наиболее глубокого кризиса ХХ века. Понятно, почему нынешние политические мыслители сторонятся интеллектуального наследства Шмитта, тем паче в Германии. В начале своей карьеры Шмитт защищает либеральную демократию, чтобы позже оказаться ее заклятым врагом. Блестящий конституционалист вначале решает поставить свою непревзойденную юридическую изощренность на службу нацизма.

У него – мировоззрение космополита, несмотря на то что он разрабатывает систему оправдания узкого, даже расово окрашенного крайнего национализма гитлеровского извода. Впрочем, при всей его ужасающей неспособности нравственно судить о вещах, и в 1933 году, и позже Шмитт глубоко проникает в те самые проблемы, над которыми Европе срочно следует задумываться сегодня.

Каковы отношения между законом и политикой, между либерализмом и демократией, между властью и суверенитетом? Как мы можем предотвращать технократию?

Нет необходимости говорить, что значительное число разрабатываемых им аргументов кажутся спорными. Многие из его “решений” проблем либеральной демократии просто ужасны. Я не буду пытаться реабилитировать “верховного юриста” нацистской Германии. Но я, скорее, пригласил бы вас поразмышлять вместе со Шмиттом против Шмитта и осознать фундаментальные вызовы, к которым идет Европа, не уклоняясь от вопросов, только из-за того, что они неудобны. Шмитт был философом “чрезвычайного положения”. Он считал “нормальное” скучным. Его куда более занимало “исключительное”.^[26] Кто-то из вас еще сомневается, что Европу ждут исключительные вызовы?

Все мы теперь шмиттианцы: будь то председатель Европейского парламента Мартин Шульц^[27]), канцлер Германии Ангела Меркель, или ирландский премьер-министр Энда Кенни^[28], или президент Европейского Центробанка Марио Драги, или президент Европейской комиссии Хосе-Мануэль Барросо,^[29] или уже упоминавшиеся члены Европарламента Даниэль Кон-Бендит и Гай Верховстадт, или такие лидирующие публичные интеллектуалы, как Ульрих Бек, Юрген Хабермас или Бернард-Анри Леви.^[30] В течение последних трех лет все они были вынуждены апеллировать к аргументу об “исключительных временах”, требующих “исключительных решений”.Однако никто из них не шел так далеко в своем энтузиазме по поводу кризиса еврозоны, как прославленный австрийский писатель Роберт Менассе, заявивший: “Кризис меня даже воодушевляет”, – предсказывая, что кризис принудит Европу сильнее сплотиться. Менассе отверг “ребяческий оптимизм”, красноречиво пытающийся убеждать нас, что кризис якобы открывает новые возможности:”Нет, кризис вовсе не является возможностью, кризис – это принуждение. Перед лицом угрозы краха Европы кризис не может не принуждать к реформам европейской Конституции, до сего времени невозможным вследствие духа местечкового мелкого национализма”.^[31]

А что если граждане Европы не разделяют энтузиазм Менассе по поводу этого нового “начала”? Ничего страшного, уже никто не собирается говорить “сперва о демократии”, во всяком случае, пока.

Менассе взывает к разрушению демократии в Европе во имя радикально новой демократии, которой мы пока что даже представить не в силах. Он утверждает, что нам нужно высвобождаться от последнего табу – табу на приостановку или даже на упразднение демократии. Европейский проект, убежден Менассе, с самого начала предполагал приостановку суверенитета национальных государств. Кризис должно понять и принять как неодолимую силу, которая приведет к упразднению национальных демократий в Европе во имя демократии постнациональной. Аргументация Менассе – иллюстрация к вейлеровскому понятию “политического мессианства”.

Он не принимает идеализацию демократии как чего-то священного, но только затем, чтобы поставить на ее место “европейский проект”.

“Чтобы европейский проект успешно осуществился, мы должны отказываться от того, что и так отомрет. Мы должны нарушить последнее табу просвещенного общества, что наша демократия является чем-то священным. И мы должны изобрести новую демократию – не привязанную к национальному государству”^[32]).

Кто бы ни встал на пути этого дерзкого взгляда на “совершенно новый, глобально инновативный, решающе европейский авангардный проект”, он будет заклеймен как “узколобый националист” либо “реакционный популист”. Критика теперь направлена не только на те открыто “антиевропейские” и “ксенофобные” политические силы, которые отчасти распространились из-за кризиса еврозоны (положим, неонацистская партия “Золотая заря” в Греции): Менассе даже ставит вопрос о политических заветах британского премьер-министра Дэвида Кэмерона о европейских делах и считает, что национальные парламенты могли бы быть распущены досрочно.^[33]

В том же русле Ульрих Бек приветствует в своих последних размышлениях “мечты о новой Европе”.^[34] Обращаясь, как к совету, к словам Гельдерлина “но где опасность, там вырастает и спасение”^[35], Бек выдвигает “транснациональную модель социальной демократии”^[36]. Показательно, что он сходу отклоняет любой упрек в ее непрактичности. Кризис не просто оправдывает “еретические” политические средства, но требует “переоценки самого реализма”, с целью выработки радикально нового способа мышления.

“То, что еще недавно считалось “реалистичным”, становится наивным и опасным, поскольку приближает вероятность коллапса. А то, что считалось наивным и иллюзорным, делается “реалистичным”, поскольку направлено на предотвращение катастроф, в ходе чего и создается лучший мир”.^[37]

Стремление к лучшей Европе и, “по ходу дела”, к “лучшему миру может быть достигнуто и осуществлено только всеевропейской революцией, которая и сравняет с землей национальные государства”. “Европейская весна”, то есть “европейское общественное движение, готовое биться на улицах за новый социальный контракт”, несет смертельный удар “неолиберальной Европе”, утрачивающей последние свойства легитимности. Несомненно, Бек признает, что пока мы не видим признаков появления европейской публичной сферы, но он верует в ее достижение, коль скоро все объявят наше время годом Европы для всех.^[38] Как только граждане всех поколений и любого общественного положения узнают друг друга наперекор границам национальных государств, они преодолеют свой “узколобый национализм” и начнут новую жизнь на началах всеевропейской солидарности.

Однако данный проект не учитывает элементарного факта, что простое перемешивание (смешение) не всегда приводит к лучшему взаимопониманию, не говоря уже о “взаимной ответственности”. То, что в обиходе обозначают фразой “близость рождает пренебрежение”, в социальной психологии предстает как проблема этнической напряженности, только возрастающей в ситуации, когда трудно обозначать и сохранять межгрупповые границы.^[39]

Автор книги Lob der Grenze (“Похвала границам”) Конрад Пауль Лиссман не так давно утверждал: “Открытость границ в меньшей степени следует из политической программы и в большей степени являет[ся результатом кризиса политики”.^[40]“Европа без границ” не приводила к росту межнациональной солидарности; напротив, возникло нечто противоположное. Сторонники перераспределения понимают важность границ. Как указывал в своих последних работах Тони Джадт, “пространство имеет значение. Политика – функция пространства. Мы голосуем по месту жительства, а наши лидеры ограничены в свой легитимности и власти местом своего избрания”^[41].

Что же касается желания Бека построить “более социальную” Европу, то его замысел не учитывает ограниченности государства всеобщего благосостояния, очевидной даже для историков, сочувствующих “делу социальной демократии”.^[42] Более того, ныне существующее экономическое неравенство растет, разделяя территории и этносы, поэтому вряд ли новый социальный план ведет к возникновению “европейской публичной сферы”, а не порочного круга подозрений, усиливающих предубеждения. С проблемой неравенства уже сталкиваются полиэтнические государства Европы, переживая на себе угрожающую политическими потрясениями схватку за перераспределение в контексте чрезмерности т.н. “суверенного долга” (это, прежде всего, Бельгия и Испания, но и вообще “большая Европа”, если речь – об отношениях между должниками и кредиторами Еврозоны).

Действительно, одним из наиболее удручающих аспектов кризиса являются растущие по всей Европе антигерманские настроения, особенно в Греции, в Италии, в Португалии и Испании. Проблема, впервые обозначенная более десятилетия назад Клаусом Оффе, актуальна, как никогда раньше: Entgrenzung als Selbstentpflichtung, или “упразднение границ”, есть упразднение собственной ответственности. Оффе осмысливал пугающий вызов со стороны “Европы без границ”. Массовое разрастание политического сообщества означает появление чувства солидарности, парадоксальным образом ведущего к тому, что люди все чаще снимают с себя любую ответственность. Чем больше от нас ожидают, тем меньше мы действуем.^[43]В итоге как Менассе, так и Бек нападают на “германскую Европу” и отстаивают политический проект, по-настоящему постнациональный и демократический, о котором мы пока можем только мечтать. Но беда в том, что их предложения исключают даже остатки демократического контроля на национальном уровне, не восполняя их на уровне европейском.

От “ограниченной демократии” к дефолту демократии

В широкой исторической перспективе недемократические аспекты обоих приведенных предложений неудивительны. Несмотря на постоянную европейскую риторику “преданности демократии”, европейский проект с самого начала направлялся элитами, а не народом Европы. Послевоенная европейская демократия предопределялась идеей, что людям нельзя доверять, они легко могут сдавать позиции. Как показал Ян-Вернер Мюллер в своем обобщающем исследовании, государственное устройство, возникшее в континентальной Европе после Второй мировой войны, в частности в Германии (и в меньшей степени во Франции и в Италии), представляло собой ограниченную демократию, которая должна была подавлять губительные популистские инстинкты. Наученные горьким опытом провала демократических институтов межвоенного периода, элиты конструировали политические системы, выстраиваемые вокруг мощных институтов, таких как Конституционный суд, способный серьезно ограничивать возможности народного управления. После потрясений первой половины ХХ века требовалось сильной рукой обеспечить политическую стабильность:

“Лидеры партий, и не в меньшей мере юристы и философы, пытались выстроить порядок, в числе прочего не допускающий возвращения к тоталитарному прошлому. Прошлое, по их мнению, отличалось неограниченной политической динамикой, когда массы делали что придется и когда ковался совершенно необузданный политический субъект – очищенная немецкая “народная общность” (Volksgemeinschaft). В ответ западные европейцы создали в высокой степени ограниченную форму демократии, с глубокой печатью разочарования в народном суверенитете, – на самом деле, разочарования и в традиционном парламентском суверенитете”.^[44]

Европейский проект только усилил начавшуюся тогда тенденцию.^[45] Наделить наднациональные институты полномочиями, изъятыми из-под демократического контроля, означало укрепить демократические режимы на национальном уровне, при этом гарантировав, что Европа никогда не впадет вновь в соблазн соперничающих национализмов и диктатур. Такое распределение сил срабатывало до тех пор, пока и европейские, и национальные политические институты (и главные политические акторы, а не только “народ”) были подчинены жестким правилам. Европейский союз стал возможен благодаря созданию наднационального правового сообщества (Rechtsgemeinschaft).^[46]

Проект европейской интеграции с самого начала оказался исключительным, если даже не революционным. Он возник на фоне небывалых разрушений, причиненных Второй мировой войной и непостижимым ужасом холокоста. “Европейский проект” стал попыткой не только возродить Европу экономически и политически, но восстановить доверие и уважение к европейской цивилизации.^[47] Но как элиты относились к народу с подозрением, так и нации не испытывали доверия друг к другу. Немцам понадобились десятилетия, чтобы смириться со своим поражением и принять свое унижение, а равно и новую череду испытаний как освобождение. Также и нациям, которые пострадали от немецкой оккупации, потребовалось не меньше времени, чтобы начать относиться к немцам как к заслуживающим доверия партнерам: вспомним о том, как долго и тяжело двигалось франко-германское примирение. Послевоенные лидеры, такие как Конрад Аденауэр, Роберт Шуман и Жан Монне, осторожно, но верно строили европейское единство, не обращая внимания на общественные настроения. Происходила радикальная политическая трансформация: процесс политической и экономической интеграции шел не всегда гладко, но процесс правовой интеграции был стремительным.

Сейчас все процессы идут иначе. Размежевание между странами Европы приводит к росту политической напряженности между государствами-членами. Наднациональное “правовое государство” (Rechtstaat) разрушается мерами, считающимися необходимыми для спасения Еврозоны, даже если они противоречат существующим правилам, скажем, невозможности выхода из Маастрихского договора или запретам на финансирование государств из средств Европейского Центробанка.Одним словом, архитекторы “Европейского единства” вынуждены делать то, “к чему принуждает страх, хотя и запрещают законы”.^[48]

Такой поворот событий внушает тревогу. Если убрать правила, то любые внеполитические институты могут начать чинить произвол по своим законам. Призрак технократической тирании оказывается все более грозным.

Кристиан Йоргес не преувеличивает, когда предлагает совершенно шмиттеанский вопрос: “Имеем ли мы дело с государством чрезвычайного положения, если диктаторские полномочия берут на себя комиссары ЕС?”.^[49]

Как такое могло случиться? Первые десятилетия европейской интеграции произвели то, что отстаивал Томас Манн еще в 1950-е годы: европейскую Германию на политически объединенном континенте. Впрочем, достижение двусмысленное. Проект объединения Германии после 1989 года настолько напугал европейских партнеров, что они сочли нужным усилить участие Германии в делах Европы, вводя единую валюту. Большая ирония в том, что в настоящее время мы сталкиваемся с вызовами германской Европе.

Такая трансформация шла потому, что европейцы решили забыть о своей недавней истории или извлекли из нее ошибочные уроки.

Литературное интермеццо: Гэтсби и Дэйзи

Вернемся вновь к роману Ф. Скотта Фицжеральда. Гэтсби, конечно, существует вне общих правил. Он с наслаждением делает все, что вернуло бы прежнюю возлюбленную. Гэтсби не просто без ума от любви, он действительно обезумел. И, конечно, чтобы снова изобретать себя, он вынужден пустить в переработку свою собственную историю. Но и этого мало: он пытается управиться и с прошлым Дэйзи. Он требует от нее расставания с мужем:

“Дэйзи, все теперь кончено, – сказал он уверенно. – Какая теперь разница. Просто скажи ему правду. Что ты никогда его не любила, и что любви больше не будет никогда”.^[50]

Просто забыть недостаточно: от нее требуется отрицание, что она когда-либо его любила, – и тогда любви никогда не было и не будет.

В момент, когда мы обращаемся к прошлому Европы, речь – не о любви, а о недоверии, если не о ненависти наций друг к другу. В этом и есть парадокс “Европейского единства”. Хотя сам этот проект был однозначно сформирован опытом опустошительности войн первой половины ХХ столетия, он мог бы быть успешен только тогда (по крайней мере, в начале), если бы европейские нации забыли о своей взаимной вражде.^[51] Но даже этого было уже недостаточно! Федералистские элиты Европы начали действовать так, как будто вражды между европейскими нациями не было никогда.

Как иначе можно было продавливать проект единой валюты (евро), если исходить из того, что рано или поздно нации начнут терять контроль над ее судьбой? И как можно было иначе отстаивать идеи “единой европейской” нации?

Маастрихтский договор подразумевает, что Европе больше не нужны национальные границы и даже национальные валюты. Это вело к неуклонному и уже, кажется, необратимому разрушению национальных суверенитетов, хотя еще и не к исчезновению наций и их различий. Более того, это развитие ставило крест на привилегированном положении как раз той страны в Европе, которая и внесла свой вклад в развитие демократии и правового государства в опоре на собственный государственный проект – Германии. Будучи мотором европейской экономики, Германия вынуждена была становиться все более мощной в зоне “единой валюты”, где менее эффективные партнеры не могли отстаивать свои конкурентные позиции через девальвации своих собственных валют. При отсутствии институтов, процессов и правил ЕС, которые предназначались бы для преодоления кризисов, германскому правительству приходилось вызывать огонь на себя. То, что предельная цель Германии – “построение по всей Европе правового государства” (Rechtsstaat) в немецком стиле, вызывало все больше “негодующей” иронии со стороны каждого из государств ЕС и не сделало эту цель более реалистичной, желанной – достижимой в ближайшей перспективе. Напротив, граждане Европы отвергают предлагаемые Германией способы решения проблем, считая, что им что-то навязывается извне.То же самое можно сказать о смелых предложениях “постнациональных” альтернатив, выдвинутых Беком и Менассе. В действительности оба автора также предлагают двигаться в сторону германской Европы, но представляют они это по-разному. Как заметил еще в 1990 году Томас Ниппердей:

“Нельзя не заметить, что отрицание национального государства – это очень по-германски. У Германии есть эта роковая склонность учить других, считать их безнадежно отсталыми. Мир опять должен быть “спасен”, и спасен немцами, что прогрессивнее, “постнациональнее” и лучше всех прочих – так эта антинационалистская позиция оказывается до невозможности чванливой. Не надо бы нам так превозносить самих себя”.^[52]

Критика Беком и Менассе текущей европейской политики Германии оказывается все же яснее, чем позиция канцлера Ангелы Меркель, формируемая рвением, которое Германия испытывает по отношению к идее постнациональной Европы.

“Фискальный пакт” (Fiscal Compact), например, допускает возможность контроля институтов ЕС над бюджетом страны ЕС, особенно если эта страна не может следовать строгим фискальным правилам о допустимом уровне долга.Такая мера была воспринята критически и внутри Германии, так что Германский конституционный суд даже попытался оспорить условия Маастрихского соглашения со ссылкой на то, что суверенитет бюджета – неотъемлемая часть демократического порядка в Германии, гарантируемого Основным законом и потому никогда не может быть отменен. На заседании 12 сентября 2012 года суд, тем не менее, заявил, что Маастрихтское соглашение не создает для Германии ни малейших проблем, поскольку Германия никогда не попадет в такую ситуацию. Помимо этого германский Основной закон вообще запрещает взятие необеспеченных долгов.

Опосредованным образом данная интерпретация законодательства укрепила лидерство Германии в Европе. Нет ни малейшего сомнения в том, что другие нации в принципе могут оказываться жертвами “Фискального пакта”, независимо от того, подразумевается ли действие такого правила в национальных конституциях.

Конституционный суд Германии вышел бы за пределы своей юрисдикции, если бы стал рассуждать о качестве греческой демократии, попавшей отныне под опеку “тройки” кредиторов (Международный валютный фонд, Еврокомиссия и Европейский центральный банк). Но правило подразумевает, что в подлинной (meaningful) демократической системе национальный парламент сохраняет контроль над бюджетом.

То, каким образом главные акторы и институты ЕС ответили на это суждение, – свидетельство важности Германии как лидирующей державы европейской громоздкой системы управления. Европейский парламент, например, прервал свое заседание и вдруг встал, взрываясь аплодисментами принятому решению. Правительства в Риме и в Мадриде, как и руководитель Международного валютного фонда Кристина Лагард, выразили свое удовлетворение тем, что “нет уже” никаких препятствий для выполнения “Фискального пакта”. Одобрить соглашение – счел Конституционный суд Германии – значило избежать катастрофы. Но как мы помним из слов Карла Шмитта, “суверен – это тот, кто принимает решения в ситуации чрезвычайного положения”.^[53] Конституционный суд, собственно, и повел себя таким образом, заново подтверждая могущество Бундестага, позволив ему осуществлять политический контроль над дальнейшим управлением кризисом еврозоны.

Нет никакого сомнения в том, что Германия получила экономический и политической перевес в Европе. Как заметил Тимоти Гартон Эш (его выступление породило немало откликов), “Германия не стремится специально занимать лидирующую позицию. Напротив, перед нами – отличная иллюстрация закона неожиданных следствий”.^[54] Но сколь бы ни был такой результат неожиданным, он вполне предсказуем. Более того, он был предсказан.

Британский журнал “Спектейтор” был прав и в 1990-е годы, и в 2010-2012 годы

Британские консервативные критики федералистского европейского проекта, видевшие опасность в переходе к “единой валюте”, оказались провидцами. Например, Элан Масси в статье в журнале “Спектейтор” призвал канцлера Германии Гельмута Колля и президента Франции Франсуа Миттерана повнимательнее изучать “Размышления о революции во Франции” Эдмунда Бёрка, чтобы лучше понять, отчего Британия возражает против их планов.

Наука выстраивания государственной жизни (commonwealth) или ее обновления и реформирования, как и любая другая экспериментальная наука, не может быть изучена один раз и навсегда. (…) Красивые схемы могут в начале казаться многообещающими, но итоги оказываются позорными и плачевными. (…) Природа человека до конца непонятна, социальная реальность предельно сложна и запутана; и потому нет никакой простейшей диспозиции или простого распоряжения властью, которое бы соответствовало человеческой природе или характеру человеческих начинаний^[55].

“Но история сделала наших континентальных друзей упорными конституционалистами, – продолжает Масси, – и вот почему, невзирая на Бёрка, они пытаются опереться на дерзкие проекты, вроде введения единой европейской валюты, при этом закрывая глаза на возможность нежелательных следствий”.^[56]

А то, что Маджоне только начинал клеймить в 2010 году как “культуру тотального оптимизма”, евроскептики еще в 1990 году опознали как фундаментальную слабость всего “европейского проекта”. Их критика делается еще более актуальной в связи с последними “красивыми многообещающими схемами”.

Журнал “Спектейтор”, как и целый ряд ежедневных газет, затеял серьезную кампанию против “единой валюты”, видя в ней угрозу как британскому суверенитету, так и демократии в Европе. Так, в редакционной статье в номере от 14 июля 1990 года отмечалась бросающаяся в глаза противоречивость доводов в пользу “единой валюты”. Все они строились в основном вокруг роли объединенной Германии и того, можно ли доверять немцам. При этом было принято исходить из двух противоречивых предпосылок: “с одной стороны, подразумевалось, что немцы исключительно подлые, с другой стороны, что они исключительно добродетельные”.^[57] В первом случае делалось предположение, что немцы “нутром хотят только воевать”, а потому единственный способ держать их под контролем после падения Берлинской стены – поставить их в зависимость от “единой валюты”. Как раз когда национальный суверенитет Германии был восстановлен, ставя крест на насильственном разделении на западную и восточную ее часть, суверенитет надлежало ограничить “форсированием европейской интеграции”. При этом страх перед Германией был не только, скажем, у Фр. Миттерана. Того же самого боялись некоторые ведущие немецкие интеллектуалы (напр., Гюнтер Грасс, Юрген Хабермас, Стефан Хайм). Во втором случае федералистские борцы за дальнейшую интеграцию исходили из того, что немцы удивительно добродетельны и добросовестны и поэтому британцам нечего волноваться, что их монетарная политика будет теперь поручаться навсегда институту, построенному по модели немецкого Бундесбанка (Федерального банка), центральный офис которого помещен во Франкфурте.

Поэтому неудивительно, что некоторые усматривали за процессами интеграции хитрый немецкий план по восстановлению контроля над Европой, в эпоху, когда имеет значение уже не оружие, а экономический ресурс. Именно такое скандальное заявление сделал первый секретарь по делам промышленности Николас Ридли, который дошел до того, что сравнил немецкого канцлера Гельмута Колля с Адольфом Гитлером, имея в виду амбицию европейского масштаба. Под статьей была помещена остроумная и при этом провокативная карикатура, и сама статья всколыхнула огромное возмущение и в Великобритании, и за рубежом. Министру пришлось отречься от своих слов, прежде всего для того, чтобы его взгляды не ассоциировались со взглядами премьер-министра Маргарет Тэтчер. Неудивительно, что многие немецкие и даже некоторые французские газеты тотчас вышли с негодующими заголовками.

Расистские нотки в заявлении Ридли представили его позицию одновременно предосудительной и беспомощной. Но, к сожалению, никто не обратил внимания на его ключевой политический довод, полностью подтвердившийся двадцать лет спустя: принятие “единой валюты” означает отказ от национального суверенитета. Поэтому речь идет не просто о сентиментальной верности британской государственности, но о демократическом контроле и возможности политиков из национальных государств принимать самостоятельные решения по вопросам, имеющим значение для их граждан. Это подразумевает свободу граждан и политиков в том числе ошибаться! Представьте, убеждал Ридли своих читателей, что судьбу британских рабочих будут решать чиновники из Бундесбанга и канцлер Германии. Это и случится, предупреждал Ридли, если мы уступим им на банковском фронте: достаточно уступить здесь, чтобы потом передать им контроль надо всем.^[58]

Эти предупреждения уже не кажутся неуместными, когда любое приемлемое решение по коллапсу греческой экономики привязывалось в сентябре 2013 года к выборам на федеральном уровне в Германии. Речь, которую Ридли обращал к своим соотечественникам, теперь может быть обращена к грекам: “Вы ничего не поймете в жителях Британии, если не осознаете один момент. Они могут выносить трудности, они могут терпеть лишения. Но пойти на услужение немцам – это совершенно невозможно в моей стране, это будет означать катастрофу и гражданскую войну”^[59].

Последний пункт подтверждается анализом “Немецкой Европы”, предложенным Ульрихом Беком. Бек понимает, почему греки, испанцы и португальцы так враждебно отнеслись к Ангеле Меркель и, следовательно, к Германии. Бек уместно рассуждает, что это одно из побочных следствий введения “единой валюты”. Да, Ридли был неправ, когда подозревал Германию в злонамеренности и сознательной имперской политике.^[60] Но не только Ридли способен ошибиться в этом отношении, Бек тоже не договаривает того, что следовало бы договорить, и потому приходит не к тем выводам. Нынешний результат действительно не был намеренным, но это не значит, что он не ожидался. Проблема в том, что те, кто творит политику, не слушают экспертов. Консервативная критика “единой валюты” сходу была отвергнута как реакционная и подпитывающая только местные интересы.

Решающая битва европейцев, которой нет конца, – та, которой, как казалось, уже не будет, битва за суверенитет. О проблеме суверенитета можно было забывать в благополучные времена: до недавних пор ЕС рассматривался как образцовый пример т.н. “разделяемого” суверенитета, не прикрепленного к национальным государствам. Но хотя европейские федералисты убеждены, что все больше суверенитета требуется передавать на европейский уровень, рано или поздно Европа будет вынуждена хотя бы частично ренационализировать суверенитет, вновь становясь “Европой наций”. Стремление к национальному суверенитету неуклонно в Великобритании, но и другие нации вот-вот последуют ее примеру. И если мейнстримные политики не хотят работать свызовом национального суверенитета, на их место встанут более радикальные деятели, а европейская мечта превратится в европейский кошмар.

Заключительные замечания

Когда кризис еврозоны в 2012 году дал о себе знать в полную силу, в дискуссиях о будущем Европы преобладало два видения. С одной стороны, такие люди, как Ульрих Бек, Юрген Хабермас и Роберт Менассе, начали защищать Европу под водительством Германии, отрекшейся от части своего суверенитета и призывающей к тому же остаток европейских государств. С другой стороны, немецкое правительство, получив помощь от Еврокомиссии и ее партнеров, пыталось учредить “немецкую Европу в стиле Меркель”, закрепляющую дисциплину отношений в форме наднационального правового государства. Оба видения оказались примерами близорукости, поскольку ошибки прошлого никого ничему не учили.

Трагикомический финал “американской мечты” у Фитцжеральда – это еще и трагическая смерть Гэтсби. Невозможно представить его благополучное воссоединение с Дэйзи. Романтика любви редко кончается счастьем в браке. Точно так же утопические проекты редко способны перерасти в “практическую” политику. Тщетно искать бегства от повседневности! Как и Гэтсби, европейцы попробовали определить свою историю. И, как заключил бы Фитцжеральд:

“Гэтсби уверовал в зеленый луч, в ту исступленность будущего, которая год за годом манит нас. Пусть оно нас обманывает, не в том дело – завтра мы побежим быстрее, протянем дальше руки… И вот, в одно прекрасное утро… Так мы и плывем, идя поперек течения, но непрестанно оказываемся позади, в нашем прошлом”.^[61]

[1] Laffan B. “Irish Government and European governance” // T. Garvin, M. Manning and R. Sinnot (eds.). Dissecting Irish Politics: Essays in Honour of Brian Farrell. UCD Press. P. 117.

[2] Gillingham J. “The End of the European Dream” // H. Zimmermann and A. Dur (eds.). Key Controversies in European Integration. Palgrave Macmillan. P. 19.

[3] Milward A.S. The European Rescue of the Nation-State. Routledge, 1992.

[4] Auer S. Whose Liberty Is It Anyway? Europe at the Crossroads. Seagull Books, 2012. P. 51–53.

[5] См. данные Eurostat за авг. 2012 года: http://epp.eurostat.ec.europa.eu/statistics_explained/index.php/Unemployment_statistics

[6] “European Unity on the Rocks: Greeks and Germans at Polar Opposites”. Global Attitudes Project, Pew Research Centre, May 29 2012: http://www.pewglobal.org/files/2012/05/Pew-Global-Attitudes-Project-European-Crisis-Report-FINAL-FOR-PRINT-May-29-2012.pdf

[7] Majone G. “Rethinking European Integration after the Debt Crisis” // Working Paper No. 3, The European Institute, University College London, 2012.

[8] Ibid.

[9] Это и вызвало цепную реакцию. См.: Atkins R. Greek Exit Fears Strengthen Draghi’s hand // Financial Times. 2012. 5 September.

[10] Cohn-Bendit D. and Verhofstadt G. Fur Europa! Ein Manifest / Translated by P. Blom. Hanser, 2012.

[11] См., напр.: Beck U. Das deutsche Europa. Suhrkamp Digital, 2012.

[12] Об этом писал Достоевский в “Бесах”: чем больше чувствуют люди унижения в этой жизни, тем больше мечтают о райском воздаянии. Dostoevsky F. Demons: A Novel in Three Parts. Random House, 2011.

[13] Majone G. “Rethinking European Integration after the Debt Crisis” // Working Paper No. 3, The European Institute, University College London, 2012.

[14] Weiler J. “The Political and Legal Culture of European Integration: An Exploratory Essay” // International Journal of Constitutional Law 9. No. 3-4. P. 683.

[15] Ibid.

[16] Majone G. “Monetary Union and the Politicization of Europe” // Keynote Speech at the Euroacademia International Conference. Vienna, 2011. P. 1.

[17] Majone G. “Rethinking European Integration after the Debt Crisis” // Working Paper No. 3, The European Institute, University College London, 2012. P. 29.

[18] Ibid. P. 28.

[19] Deutscher Bundestag, Stenografischer Bericht, 198. Sitzung, Berlin, Thursday 18 October 2012, p. 23811, http://dip21.bundestag.de/dip21/btp/17/17198.pdf

[20] Тило Саррацин назвал это “ошибкой при родах в Маастрихте” (Frankfurter Allgemeine Zeitung, 17 July 2012) и говорил, что не нужно было вводить евро: Europa braucht den Euro nicht: Wie uns politisches Wunschdenken in die Krise gefuhrt hat, Deutsche Verlags-Anstalt, 2012.

[21] Sarrazin T. “Geburtsfehler Maastricht” // Frankfurter Allgemeine Zeitung. Ср.: Brittan S. Three Cheers for Monetary Union // Spectator. 1990. 21 July. P. 8; Brittan S. “A Liberal Case for Scepticism of the EU” // Financial Times. 2012. 27 September.

[22] Muller J.Z. “Us and Them: The Enduring Power of Ethnic Nationalism” // Foreign Affairs 87. 2008. No. 2. P. 18–35.

[23] Cohn-Bendit D. and Verhofstadt G. “Fur Europa! Ein Manifest” / Translated by P. Blom. Hanser, 2012.

[24] Rousseau J.J. “Abstract and Judgement of Saint-Pierre’s Project for Perpetual Peace” // S. Hoffmann and D.P. Fidler (eds.). Rousseau on International Relations. Clarendon Press, 1991. P. 88–89.

[25] Jones D.M. “Peace through Conversation” // National Interest. 2005. No. 79. P. 93–100.

[26] Schmitt C. “Political Theology: Four Chapters on the Concept of Sovereignty” / Translated by G. Schwab. University of Chicago Press, 2005. P. 15.

[27] “We’re living in exceptional times which require exceptional reactions.” F. Robinson, “EU parliament head: Willing to forego veto rights on measures to save euro”, Dow Jones, 27 June 2012.

[28] Kenny E. “We Live in Exceptional Times, Face an Exceptional Challenge” // Irish Independent. 2011. 5 December.

[29] “We are living in exceptional times and exceptional times require exceptional decisions”, J.M.D. Barroso, “Statement by President Barroso following his meeting with Martin Schulz, President of the European Parliament”, SPEECH/12/505, 27 June 2012, europa.eu/rapid/press-release_SPEECH-12-505_en.htm

[30] Levy B.-H. and Minkmar N. “Reformen reichen nicht aus, um Europa zu retten” // Frankfurter Allgemeine Zeitung. 2012. 20 November.

[31] Menasse R. Der Europaische Landbote: Die Wut der Burger und der Friede Europas. Zsolnay, 2012. P. 94.

[32] Ibid. P. 98.

[33] Ibid. P. 88. Хотя на словах Менассе отстаивает демократию, на самом деле он приверженец европейской технократии, хотя бы в некоторых вопросах. Никто так не преуспел в описании евробюрократов как компетентных, беспристрастных, рациональных и даже милых. C.f. ibid. P. 23.

[34] Beck U. Das deutsche Europa. Suhrkamp Digital, 2012. P. 31.

[35] Ibid. P. 74.

[36] Ibid. P. 70.

[37] Ibid. P. 68.

[38] Ibid. P. 66.

[39] Тейлер, опираясь на данные социальной психологии, подробно исследует евроскептицизм швейцарских немцев, связь которых с Германией “очень зыбкая”: Theiler T. “The Origins of Euroscepticism in German-Speaking Switzerland” // European Journal of Political Research. 2004. No. 43. P. 635–656.

[40] Liessmann K.P. Lob der Grenze. Zsolnay, 2012. P. 36.

[41] Judt T. Ill Fares the Land: A Treatise on Our Present Discontent. Allen Lane, 2010. P. 121.

[42] Wehler H.U. Deutsche Gesellschaftsgeschichte: Bundesrepublik und DDR 1949–1990. C.H. Beck, 2008. См. также: Auer S. “Europe’s Declining Social Model: A Cautionary Tale for Australia” // Australian Historical Studies 42. 2011. No. 3. P. 404–416.

[43] Offe C. “Demokratie und Wohlfahrtsstaat: Eine europaische Regimeform unter dem Stress der europaischen Integration” // W. Streeck (ed.). Internationale Wirtschaft, nationale Demokratie: Herausforderungen fur die Demokratietheorie. Campus, 1998. P. 99–136.

[44] Muller J.-W. Contesting Democracy: Political Thought in Twentieth-Century Europe. Yale University Press, 2011. P. 128.

[45] Ibid. P. 149.

[46] Hallstein W. Der Unvollendete Bundesstaat. Econ, 1969.

[47] Вот почему прозорливая речь Черчилля о “Соединенных Штатах Европы” остается одним из важнейших текстов евроинтеграции, несмотря на то что изначально Великобритания не участвовала в этом процессе. Черчилль, несмотря на всю свою пышную риторику, был человеком практичным и думал не о наднациональном государстве, а о сотрудничестве наций. Churchill W. “United States of Europe: Extract from speech at the University of Zurich, 19 September 1946” // D. Leonard and M. Leonard (eds.). The Pro-European Reader. L.: Palgrave, 2002. P. 13–16.

[48] Beck U. Das deutsche Europa. Suhrkamp Digital, 2012. P. 35.

[49] Joerges C. “Recht und Politik in der Krise Europas” // Merkur 66. 2012. No. 11. P. 1019.

[50] Fitzgerald F.S. The Great Gatsby. Penguin, 2008. P. 125.

[51] Judt T. Postwar: A History of Europe since 1945. William Heinemann, 2005.

[52] Nipperdey T. “Die Deutschen wollen und durfen eine Nation sein: Wider die Arroganz der Post-Nationalen” // Frankfurter Allgemeine Zeitung. 1990. 13 July. P. 10.

[53] Schmitt. “Politische Theologie: Vier Kapitel zur Lehre von der Souveranitat”. Duncker & Humblot, 2009. P. 13.

[54] Muller J.-W. “What Do Germans Think about When They Think about Europe?” // London Review of Books 34. 2012. No. 3. P. 18–19. Garton Ash T. “Angela Merkel Needs All the Help She Can Get” // The Guardian. 2012. 8 February; Beck U. Das deutsche Europa. Suhrkamp Digital, 2012. P. 45.

[55] Massie A. “Diary” // Spectator 7. 1990. 15 December. P. 7.

[56] Ibid.

[57] Lawson D. “Germany Calling” // Spectator 5. 1990. 14 July. P. 5.

[58] Lawson D. and Ridley N. “Saying the Unsayable about the Germans” // Spectator 5. 1990. 14 July. P. 8–10.

[59] Ibid.

[60] Эти ранние догадки оказались верны: Колль вынужден был принять требования Франции.

[61] Fitzgerald F.S. The Great Gatsby. Penguin, 2008. P. 171–172.