Утопические мечты поверх границ

Десять лет назад венгерский философ и бывший диссидент Гашпар Миклош Тамаш отметил, что в эпоху Просвещения, к которой восходит корнями идея Европейского союза, выдвигалось требование единого мирового гражданства, но для такого гражданства должно выполняться одно из двух условий: либо бедные и неблагополучные страны должны стать такими государствами, гражданином которых стоит быть, либо Европа должна открыть свои границы для всех. Ни то ни другое не произойдет в ближайшее время, если вообще когда-либо произойдет. Сегодня в мире много несостоятельных государств, гражданином которых никто не хочет быть, а Европа не может вместить всех, и европейские избиратели никогда не согласятся держать границы открытыми. Таким образом, настоящий спор в Европе идет не о том, должен ли Европейский союз сделать пересечение своих границ более трудным для иммигрантов – понятно, что должен; раскол же происходит по вопросу о том, должны ли мы чувствовать при этом за собой моральную правоту и как нам лучше всего помочь самым уязвимым группам населения в мире.

Диктатура глобального сравнения

В 1981 году, когда исследователи из Мичиганского университета провели первое всемирное исследование ценностей и убеждений (World Values Survey), они с удивлением обнаружили, что счастье наций не определяется их материальным благополучием. В то время нигерийцы были так же счастливы, как западные немцы. Но теперь, спустя 35 лет, ситуация изменилась. Согласно последним опросам, в большинстве стран размер валового внутреннего продукта позволяет предсказать, насколько счастливы живущие там люди. Что же произошло за эти 35 лет? Дело в том, что у нигерийцев появились телевизоры, а распространение Интернета позволило молодым африканцам или афганцам увидеть, как живут европейцы и какие у них школы и больницы. Глобализация превратила мир в одну деревню, но эта деревня живет в условиях диктатуры – диктатуры глобальных сравнений. Люди больше не сравнивают свою жизнь с жизнью своих соседей: они сравнивают себя с наиболее процветающими жителями планеты.

В нашем взаимосвязанном мире миграция – это новая революция. Не революция масс, как в ХХ веке, а революция XXI века, революция отъезда, совершаемая отдельными лицами и семьями, вдохновляемая не картинами будущего, нарисованными идеологами, а фотографиями заграничной жизни с Google Maps. Эта новая революция порождает радикальные изменения прямо сейчас. Для ее победы не нужны идеология, политические движения или политические лидеры. Поэтому мы не должны удивляться тому, что для многих бедняков нашей планеты перспектива пересечения границы ЕС привлекательнее любой утопии. Все больше становится людей, для которых изменить свою жизнь к лучшему значит сменить страну обитания, а не сменить правительство, при котором они живут у себя в стране.

Проблема с этой революцией мигрантов в том, что она грозит вызвать контрреволюцию в Европе.

“Политика открытых дверей” под угрозой

Бесчисленное множество проявлений солидарности с беженцами, спасающимися от войны и преследований, – то, что мы наблюдали месяц назад, – сегодня затмевается противоположным явлением: бешеным страхом, что эти иностранцы подорвут европейскую модель социального обеспечения и традиционную культуру, уничтожат наши либеральные общества. В основе моральной паники, охватившей Европу, лежит страх перед исламом, терроризмом, ростом преступности и вообще тревожное отношение ко всему незнакомому. Европейцы перегружены не количеством беженцев, попросивших убежища, а перспективой будущего, в котором границы Европейского союза будут постоянно осаждать беженцы или мигранты.

Еще до кельнских событий большинство немцев начали сомневаться в политике “открытых дверей”, которую проводило правительство ФРГ. Канцлера Ангелу Меркель, которая до недавнего времени была символом уверенности и устойчивости Евросоюза, теперь изображают как некое подобие Горбачева – благородного, но наивного человека, чья политика под девизом “мы сумеем” поставила под угрозу Европу как таковую.

Кризис, вызванный наплывом беженцев, заставил ЕС заняться вопросом о границах. Он показал, что большинство населения ощущает себя под угрозой, что оно питает страх и отвращение к “миру без границ”, что оно требует, чтобы ЕС имел четко определенные и хорошо защищенные границы. И это большинство превратилось теперь в одну из крупных сил в европейской политике. Большинство граждан стран Евросоюза, чувствующих для себя угрозу со стороны беженцев, опасается, что иностранцы захватывают их страны, ставят под угрозу их образ жизни. Оно убеждено в том, что нынешний кризис спровоцирован сговором между космополитически мыслящими элитами и иммигрантами с племенным мышлением.

Короче говоря, кризис, вызванный наплывом беженцев, меняет европейскую политическую мысль и представляет собой такую угрозу для европейского проекта, с которой не сравнятся ни финансовый кризис, ни конфликт с Россией.

Если финансовый кризис разделил ЕС на кредиторов и должников, так что пропасть пролегла между Севером и Югом, то кризис, связанный с наплывом беженцев, вновь открыл пропасть между Востоком и Западом. То, что мы наблюдаем сегодня, – это не “отсутствие солидарности”, как утверждает Брюссель, а столкновение разных солидарностей: национальная, этническая и религиозная солидарности конфликтуют с теми нашими обязанностями, которые налагает на нас принадлежность к роду человеческому. Этот кризис ясно показал, что европейский Восток рассматривает в качестве угрозы те весьма космополитические ценности, на которых основан ЕС, тогда как для многих на Западе именно эти космополитические ценности и составляют основу новой европейской идентичности.

“Мне трудно понять, – признался президент ФРГ Гаук, – почему именно страны, чьи граждане когда-то сами познали политическое угнетение и испытали солидарность, теперь отказывают в солидарности угнетенным”.

Коалиция нежелающих

Три десятилетия назад “Солидарность” была символом Центральной Европы, и диссиденты-интеллектуалы утверждали, что разница между Востоком и Западом заключается в том, что Восток действительно верит в Европейский союз, а Запад только принадлежит к нему. Так почему же сегодня жители Центральной Европы настолько отдалились от фундаментальных ценностей, лежащих в основе Европейского союза, и не желают проявить солидарность со страданиями других?

Самое скандальное в поведении восточных европейцев, на взгляд западных, – не их готовность возводить заборы от беженцев в тех самых местах, где стены были снесены всего 25 лет назад, а их утверждение, что “мы этим людям ничего не должны”. В то время как в Германии почти десять процентов населения приняли участие в различных волонтерских инициативах, направленных на оказание помощи лицам, ищущим убежища в Восточной Европе, общественность в самой Восточной Европе остается равнодушной к трагедии беженцев, а лидеры восточноевропейских государств раскритиковали решение Брюсселя по перераспределению прибывших между странами – членами ЕС. Премьер-министр Словакии Роберт Фицо заявил, что его страна готова принять только христиан (по его словам, у него в стране нет мечетей, так что мусульманам там делать нечего). В Польше лидер правящей партии “Право и справедливость” Ярослав Качиньский предупредил, что прием беженцев представляет опасность для здоровья, потому что они могут принести неизвестные и опасные заболевания. В Венгрии Виктор Орбан утверждает, что моральный долг Евросоюза – не помогать беженцам, а гарантировать безопасность своих собственных граждан. Если в большинстве стран Западной Европы кризис, вызванный наплывом беженцев, поляризовал общества – с одной стороны, критики политики открытых дверей, с другой – ее сторонники, и противостояние идет между теми, кто открывает свои дома для спасающихся от беды, и теми, кто сжигает лагеря беженцев, – то в Центральной и Восточной Европе кризис объединил общества: раздираемые разногласиями по остальным темам, они почти единодушны во враждебности к беженцам. Перед нами один из немногих случаев за последние годы, когда правительства говорят то, что подавляющее большинство людей думают. Пока немцы пытались как-то понять дефицит сострадания у жителей Восточной Европы, те недоумевали, почему немцы, которые не были готовы платить по счетам за греков, теперь вдруг так рвутся помогать сирийцам и афганцам.

Ресентимент в отношении беженцев, который мы наблюдаем в Центральной Европе, выглядит странным, если принять во внимание две вещи: во-первых, то, что на протяжении большей части ХХ века жители Центральной и Восточной Европы были заняты либо тем, чтобы эмигрировать самим, либо тем, чтобы принимать иммигрантов у себя в стране. Во-вторых, то, что в настоящее время сирийских беженцев в большинстве стран Центральной и Восточной Европы просто нет. В 2015 году число беженцев, прибывших, например, в Словакию, составило 169 человек, и только восемь из них попросили разрешения остаться.

Возвращение раскола Европы на Восток и Запад – это не сбой и не неудачное стечение обстоятельств. Это явление уходит корнями в историю, демографию и перипетии посткоммунистического переходного периода. Одновременно оно представляет собой центральноевропейскую версию народного восстания против глобализации.

Исторические причины

История в Центральной и Восточной Европе имеет большое значение, и очень часто исторический опыт региона противоречит некоторым обещаниям глобализации. Больше, чем в любом другом европейском регионе, люди в Центральной Европе осознают как преимущества, так и оборотные стороны мультикультурализма. В то время как в западной половине Европы встречи людей с представителями неевропейского мира были обусловлены наследием колониальных империй, центральноевропейские государства родились в результате распада империй и последовавших за ними этнических чисток. В XIX веке этнический ландшафт западной части Европы был гармоничным, как пейзаж Каспара Давида Фридриха, а в центральной он был больше похож на картину Оскара Кокошки. Если в довоенный период Польша была мультикультурным обществом, где более трети населения составляли немцы, украинцы или евреи, то сегодня Польша является одним из самых этнически однородных обществ в мире: 98% населения страны составляют этнические поляки. Для многих из них возвращение к этническому разнообразию означает возвращение в смутные времена межвоенного периода. И если Европейский союз основан на французской концепции нации (принадлежность к ней определяется как лояльность по отношению к институтам республики) и германской концепции государства (мощные Länder (федеральные земли) и относительно слабый федеральный центр), то в Центральной Европе государства построены на обратном принципе: они сочетают в себе французское восхищение централизованным и всемогущим государством с немецкой идеей, что гражданство означает общее происхождение и общую культуру.

По мнению французского политолога Жака Рупника, жители Центральной Европы во время кризиса, связанного с притоком беженцев, были особенно возмущены критикой в свой адрес со стороны Германии, потому что именно от немцев в XIX веке в Центральной Европе заимствовали идею нации как культурного единства.

Посткоммунистический переходный период

Но ресентимент, ощущаемый людьми в Центральной Европе в отношении беженцев, уходит своими корнями не только вглубь истории региона, но и в опыт посткоммунистического переходного периода. После коммунизма и либеральных реформ повсеместно распространился цинизм. Центральная Европа является чемпионом мира в области недоверия к институтам. Столкнувшись с притоком мигрантов и боясь экономической нестабильности, многие жители Восточной Европы чувствуют себя обманутыми в своей надежде на то, что вступление в ЕС будет означать начало процветания и жизни без кризисов.

“Мы беднее западных европейцев, – говорят они, – поэтому как может кто-нибудь ожидать от нас солидарности? Нам обещали туристов, а не беженцев”. Турист и беженец стали символами двух сторон глобализации. Туристы представляют ту версию глобализации, которая нам нравится. Привлечение туристов и отказ от мигрантов: вот кратчайшая формула идеального мира с точки зрения Восточной Европы. Турист – это хороший иностранец. Он приезжает, тратит деньги, улыбается, восхищается и уезжает. Он дает нам почувствовать связь с большим миром, не взваливая на нас свои проблемы. В отличие от него, беженец, – который может быть и вчерашним туристом, – является символом угрожающего характера глобализации. Он приезжает, привозя с собой все несчастья и неприятности большого мира.

Демография

Любопытно, что демографическая паника – один из наименее обсуждаемых факторов, определяющих поведение восточных европейцев по отношению к беженцам. А между тем этот фактор – один из главных. В новейшей истории Центральной и Восточной Европы нации и государства имеют обыкновение исчезать. За последние 25 лет около 10% болгар покинули свою страну, чтобы жить и работать за границей. Согласно прогнозам ООН, к 2050 году население Болгарии сократится на 27%. Тревога по поводу “этнического исчезновения” ощущается у многих малых наций Восточной Европы. Прибытие мигрантов для них – это свидетельство их ухода из истории, и популярный аргумент, который гласит, что стареющей Европе нужны мигранты, только усиливает растущее чувство экзистенциальной меланхолии. Когда смотришь по телевизору, как пожилые местные жители протестуют против заселения беженцев в свою наполовину обезлюдевшую деревню, где за последние несколько десятилетий не родилось ни одного ребенка, сердце болит за обе стороны – и за беженцев, и за старых одиноких людей, у которых их жизненные миры исчезают на глазах. Останется ли через 100 лет кто-нибудь, кто будет читать болгарскую поэзию? Более того, насажденный коммунистами секуляризм сделал людей в Центральной и Восточной Европе очень чувствительными к риску разрушения своей христианской идентичности. Сегодня не нужно быть верующим, чтобы беспокоиться о будущем христианства и христианской культуры в Центральной и Восточной Европе. Стоит также помнить, что именно этот регион имеет, пожалуй, наиболее сложные отношения с исламом. Здесь есть два типа стран: такие как Болгария, имеющая самое большое мусульманское меньшинство в Европе и находящаяся на границе с мусульманским миром, и такие как Словакия – страна без единой мечети. По противоположным причинам и Болгария, и Словакия очень обеспокоены тем, что беженцы в большинстве своем являются мусульманами.

Способствует дефициту сострадания в Восточной Европе и неудавшаяся интеграция цыган. Люди здесь боятся чужаков, потому что не верят в способность своего общества и государства интегрировать хотя бы тех “других”, которые уже находятся в их среде. Во многих странах региона цыгане – не просто безработные, но и в принципе не могут работать по найму, потому что очень рано бросают школу и не приобретают навыки, требуемые на рынке труда XXI века. Именно провал интеграции цыган заставляет людей в Восточной Европе думать, что их страны “не сумеют” справиться с интеграцией иммигрантов. И тот факт, что выходцы из стран Восточной Европы и беженцы, прибывающие из Азии или с Ближнего Востока, довольно часто в конечном итоге оказываются конкурентами на западном рынке труда, не способствует тому, чтобы граждане восточноевропейских государств положительно относились к политике интеграции этих беженцев. Выходцы из стран западной части Балканского полуострова представляют собой, пожалуй, наиболее яркий пример побочного ущерба, наносимого нынешним кризисом: их – для того чтобы Германия могла справиться с растущим притоком новых беженцев – решено отправить обратно домой без всякой надежды на то, что когда-нибудь они смогут вернуться в ЕС.

Ресентимент по поводу космополитизма

Но главное, что разделяет Восток и Запад, – это глубоко укоренившееся в Центральной Европе недоверие к космополитическому мышлению. Сегодня ресентимент в отношении этого образа мысли, во многом напоминающий нам об успехах кампании сталинских времен по борьбе с безродным космополитизмом, проходившей и в социалистических странах Европы, хорошо просматривается за растущим стремлением избирателей поддерживать политических лидеров, выступающих с нативистскими идеями. Главным преимуществом этих лидеров является то, что они не говорят на иностранных языках, не интересуются иными культурами и избегают ездить в Брюссель.

Писатель Йозеф Рот провел большую часть межвоенных десятилетий, скитаясь по Европе и находя убежище в вестибюлях гранд-отелей, потому что гостиницы представлялись ему последними остатками старой габсбургской империи, открыткой из потерянного мира, местом, где он чувствовал себя как дома. Некоторые центральноевропейские интеллектуалы разделяют ностальгию Рота по космополитическому духу империи, но обычным гражданам Центральной Европы он чужд. Они чувствуют себя комфортно в своих национальных государствах и с глубоким недоверием относятся к тем, чьи сердца – в Париже или Лондоне, деньги – в Нью-Йорке или на Кипре, а лояльность – в Брюсселе. Как сказал Тони Джадт, “с самого начала восточные и “центральные” европейцы, чья идентичность в основном состояла из набора отрицаний – не русские, не православные, не турки, не немцы, не венгры и так далее, – переживали процесс государственного строительства как процесс навязывания им провинциальности. Их элитам приходилось выбирать между космополитической верностью экстерриториальной организации или идее – Церкви, империи, коммунизму или в последнее время “Европе” – и тесным горизонтом национализма и местного интереса”. Быть космополитом и в то же время быть “хорошим поляком”, “хорошим чехом” или “хорошим болгарином” при существующем раскладе невозможно. И это исторически укорененное подозрительное отношение ко всему космополитическому, а также прямая связь между коммунизмом и интернационализмом, отчасти объясняют тревожность, с которой в Центральной Европе реагируют на кризис, вызванный притоком беженцев. В этом отношении наследие нацизма и наследие коммунизма существенно различаются. Для немцев решительный выбор в пользу космополитизма был еще и способом избавиться от ксенофобского наследия нацизма, а в Центральной Европе, как можно утверждать, антикосмополитизм частично коренится в отвращении к интернационализму, навязывавшемуся коммунистами.

Возвращение пропасти между Востоком и Западом

Итак, насколько серьезные последствия для будущего ЕС сулит раскол между Западом и Востоком Европы, вызванный различием их реакций на приток беженцев? Исчезнет ли он так же, как разделение между “старой Европой” и “новой Европой”, о которых говорил Дональд Рамсфелд, исчезло в тот самый момент, когда жители Центральной Европы выступили против войны, затеянной Джорджем Бушем в Ираке, – или, может быть, он приведет к возникновению двухъядерного Европейского союза? Возможна ли европейская солидарность при отсутствии солидарности с наиболее уязвимыми людьми в мире?

Многие в Центральной Европе сегодня указывают на то, что отрицательное отношение к беженцам усиливается и в западной части ЕС, а значит, говорят они, Европа больше не разделена и до восстановления европейского единства надо лишь дождаться выборов в Германии, на которых Меркель проиграет. Теперь, когда немцы разочаровались в политике открытых дверей, различия будет легко преодолеть. Многие люди в центральноевропейских странах с радостью отмечают смену настроения на Западе как победу трезвого реализма, свойственного Восточной Европе, над лицемерным морализмом Запада. Нельзя не заметить злорадства, когда читаешь комментарии из Центральной Европы по поводу “закона о ювелирных украшениях”, единогласно принятого парламентом Дании: согласно этому закону, правительство конфискует у беженцев любые ценные вещи, стоимость которых немного превышает 1000 евро. Вот, значит, как выглядит сострадание западных европейцев?

Но парадокс раскола в ЕС, вызванного наплывом беженцев, заключается в том, что сходство антииммигрантских настроений не сблизит Западную и Центральную Европу. Оно даже разделило их еще больше. В отличие от лозунгов “Германия для немцев” или “Болгария для болгар”, лозунг “Европа для европейцев” в политике не работает. Многим консервативным немцам, выступающим против того направления, в котором развивается немецкое общество, румыны или болгары не менее чужды, чем сирийцы, в то время как в глазах космополитически настроенных немцев, которые приветствуют политику интеграции беженцев, провозглашенную Ангелой Меркель, жители Центральной Европы с их племенным мышлением являются основным препятствием на пути к построению открытого общества в ЕС. Как ни печально, раскол по вопросу о беженцах еще раз подтвердил все те предрассудки, которые питали Восток и Запад в отношении друг друга.

Этот кризис также демонстрирует, что европейская солидарность невозможна в отрыве от своих корней, уходящих в ценности эпохи Просвещения. В тот момент, когда восточные европейцы заявили: “Мы беженцам ничего не должны”, многие на Западе поняли, что и они ничего не должны Восточной Европе.

Ресентимент по поводу космополитизма

Но главное, что разделяет Восток и Запад, – это глубоко укоренившееся в Центральной Европе недоверие к космополитическому мышлению. Сегодня ресентимент в отношении этого образа мысли, во многом напоминающий нам об успехах кампании сталинских времен по борьбе с безродным космополитизмом, проходившей и в социалистических странах Европы, хорошо просматривается за растущим стремлением избирателей поддерживать политических лидеров, выступающих с нативистскими идеями. Главным преимуществом этих лидеров является то, что они не говорят на иностранных языках, не интересуются иными культурами и избегают ездить в Брюссель.

Писатель Йозеф Рот провел большую часть межвоенных десятилетий, скитаясь по Европе и находя убежище в вестибюлях гранд-отелей, потому что гостиницы представлялись ему последними остатками старой габсбургской империи, открыткой из потерянного мира, местом, где он чувствовал себя как дома. Некоторые центральноевропейские интеллектуалы разделяют ностальгию Рота по космополитическому духу империи, но обычным гражданам Центральной Европы он чужд. Они чувствуют себя комфортно в своих национальных государствах и с глубоким недоверием относятся к тем, чьи сердца – в Париже или Лондоне, деньги – в Нью-Йорке или на Кипре, а лояльность – в Брюсселе. Как сказал Тони Джадт, “с самого начала восточные и “центральные” европейцы, чья идентичность в основном состояла из набора отрицаний – не русские, не православные, не турки, не немцы, не венгры и так далее, – переживали процесс государственного строительства как процесс навязывания им провинциальности. Их элитам приходилось выбирать между космополитической верностью экстерриториальной организации или идее – Церкви, империи, коммунизму или в последнее время “Европе” – и тесным горизонтом национализма и местного интереса”. Быть космополитом и в то же время быть “хорошим поляком”, “хорошим чехом” или “хорошим болгарином” при существующем раскладе невозможно. И это исторически укорененное подозрительное отношение ко всему космополитическому, а также прямая связь между коммунизмом и интернационализмом, отчасти объясняют тревожность, с которой в Центральной Европе реагируют на кризис, вызванный притоком беженцев. В этом отношении наследие нацизма и наследие коммунизма существенно различаются. Для немцев решительный выбор в пользу космополитизма был еще и способом избавиться от ксенофобского наследия нацизма, а в Центральной Европе, как можно утверждать, антикосмополитизм частично коренится в отвращении к интернационализму, навязывавшемуся коммунистами.

Возвращение пропасти между Востоком и Западом

Итак, насколько серьезные последствия для будущего ЕС сулит раскол между Западом и Востоком Европы, вызванный различием их реакций на приток беженцев? Исчезнет ли он так же, как разделение между “старой Европой” и “новой Европой”, о которых говорил Дональд Рамсфелд, исчезло в тот самый момент, когда жители Центральной Европы выступили против войны, затеянной Джорджем Бушем в Ираке, – или, может быть, он приведет к возникновению двухъядерного Европейского союза? Возможна ли европейская солидарность при отсутствии солидарности с наиболее уязвимыми людьми в мире?

Многие в Центральной Европе сегодня указывают на то, что отрицательное отношение к беженцам усиливается и в западной части ЕС, а значит, говорят они, Европа больше не разделена и до восстановления европейского единства надо лишь дождаться выборов в Германии, на которых Меркель проиграет. Теперь, когда немцы разочаровались в политике открытых дверей, различия будет легко преодолеть. Многие люди в центральноевропейских странах с радостью отмечают смену настроения на Западе как победу трезвого реализма, свойственного Восточной Европе, над лицемерным морализмом Запада. Нельзя не заметить злорадства, когда читаешь комментарии из Центральной Европы по поводу “закона о ювелирных украшениях”, единогласно принятого парламентом Дании: согласно этому закону, правительство конфискует у беженцев любые ценные вещи, стоимость которых немного превышает 1000 евро. Вот, значит, как выглядит сострадание западных европейцев?

Но парадокс раскола в ЕС, вызванного наплывом беженцев, заключается в том, что сходство антииммигрантских настроений не сблизит Западную и Центральную Европу. Оно даже разделило их еще больше. В отличие от лозунгов “Германия для немцев” или “Болгария для болгар”, лозунг “Европа для европейцев” в политике не работает. Многим консервативным немцам, выступающим против того направления, в котором развивается немецкое общество, румыны или болгары не менее чужды, чем сирийцы, в то время как в глазах космополитически настроенных немцев, которые приветствуют политику интеграции беженцев, провозглашенную Ангелой Меркель, жители Центральной Европы с их племенным мышлением являются основным препятствием на пути к построению открытого общества в ЕС. Как ни печально, раскол по вопросу о беженцах еще раз подтвердил все те предрассудки, которые питали Восток и Запад в отношении друг друга.

Этот кризис также демонстрирует, что европейская солидарность невозможна в отрыве от своих корней, уходящих в ценности эпохи Просвещения. В тот момент, когда восточные европейцы заявили: “Мы беженцам ничего не должны”, многие на Западе поняли, что и они ничего не должны Восточной Европе.

Ресентимент по поводу космополитизма

Но главное, что разделяет Восток и Запад, – это глубоко укоренившееся в Центральной Европе недоверие к космополитическому мышлению. Сегодня ресентимент в отношении этого образа мысли, во многом напоминающий нам об успехах кампании сталинских времен по борьбе с безродным космополитизмом, проходившей и в социалистических странах Европы, хорошо просматривается за растущим стремлением избирателей поддерживать политических лидеров, выступающих с нативистскими идеями. Главным преимуществом этих лидеров является то, что они не говорят на иностранных языках, не интересуются иными культурами и избегают ездить в Брюссель.

Писатель Йозеф Рот провел большую часть межвоенных десятилетий, скитаясь по Европе и находя убежище в вестибюлях гранд-отелей, потому что гостиницы представлялись ему последними остатками старой габсбургской империи, открыткой из потерянного мира, местом, где он чувствовал себя как дома. Некоторые центральноевропейские интеллектуалы разделяют ностальгию Рота по космополитическому духу империи, но обычным гражданам Центральной Европы он чужд. Они чувствуют себя комфортно в своих национальных государствах и с глубоким недоверием относятся к тем, чьи сердца – в Париже или Лондоне, деньги – в Нью-Йорке или на Кипре, а лояльность – в Брюсселе. Как сказал Тони Джадт, “с самого начала восточные и “центральные” европейцы, чья идентичность в основном состояла из набора отрицаний – не русские, не православные, не турки, не немцы, не венгры и так далее, – переживали процесс государственного строительства как процесс навязывания им провинциальности. Их элитам приходилось выбирать между космополитической верностью экстерриториальной организации или идее – Церкви, империи, коммунизму или в последнее время “Европе” – и тесным горизонтом национализма и местного интереса”. Быть космополитом и в то же время быть “хорошим поляком”, “хорошим чехом” или “хорошим болгарином” при существующем раскладе невозможно. И это исторически укорененное подозрительное отношение ко всему космополитическому, а также прямая связь между коммунизмом и интернационализмом, отчасти объясняют тревожность, с которой в Центральной Европе реагируют на кризис, вызванный притоком беженцев. В этом отношении наследие нацизма и наследие коммунизма существенно различаются. Для немцев решительный выбор в пользу космополитизма был еще и способом избавиться от ксенофобского наследия нацизма, а в Центральной Европе, как можно утверждать, антикосмополитизм частично коренится в отвращении к интернационализму, навязывавшемуся коммунистами.

Возвращение пропасти между Востоком и Западом

Итак, насколько серьезные последствия для будущего ЕС сулит раскол между Западом и Востоком Европы, вызванный различием их реакций на приток беженцев? Исчезнет ли он так же, как разделение между “старой Европой” и “новой Европой”, о которых говорил Дональд Рамсфелд, исчезло в тот самый момент, когда жители Центральной Европы выступили против войны, затеянной Джорджем Бушем в Ираке, – или, может быть, он приведет к возникновению двухъядерного Европейского союза? Возможна ли европейская солидарность при отсутствии солидарности с наиболее уязвимыми людьми в мире?

Многие в Центральной Европе сегодня указывают на то, что отрицательное отношение к беженцам усиливается и в западной части ЕС, а значит, говорят они, Европа больше не разделена и до восстановления европейского единства надо лишь дождаться выборов в Германии, на которых Меркель проиграет. Теперь, когда немцы разочаровались в политике открытых дверей, различия будет легко преодолеть. Многие люди в центральноевропейских странах с радостью отмечают смену настроения на Западе как победу трезвого реализма, свойственного Восточной Европе, над лицемерным морализмом Запада. Нельзя не заметить злорадства, когда читаешь комментарии из Центральной Европы по поводу “закона о ювелирных украшениях”, единогласно принятого парламентом Дании: согласно этому закону, правительство конфискует у беженцев любые ценные вещи, стоимость которых немного превышает 1000 евро. Вот, значит, как выглядит сострадание западных европейцев?

Но парадокс раскола в ЕС, вызванного наплывом беженцев, заключается в том, что сходство антииммигрантских настроений не сблизит Западную и Центральную Европу. Оно даже разделило их еще больше. В отличие от лозунгов “Германия для немцев” или “Болгария для болгар”, лозунг “Европа для европейцев” в политике не работает. Многим консервативным немцам, выступающим против того направления, в котором развивается немецкое общество, румыны или болгары не менее чужды, чем сирийцы, в то время как в глазах космополитически настроенных немцев, которые приветствуют политику интеграции беженцев, провозглашенную Ангелой Меркель, жители Центральной Европы с их племенным мышлением являются основным препятствием на пути к построению открытого общества в ЕС. Как ни печально, раскол по вопросу о беженцах еще раз подтвердил все те предрассудки, которые питали Восток и Запад в отношении друг друга.

Этот кризис также демонстрирует, что европейская солидарность невозможна в отрыве от своих корней, уходящих в ценности эпохи Просвещения. В тот момент, когда восточные европейцы заявили: “Мы беженцам ничего не должны”, многие на Западе поняли, что и они ничего не должны Восточной Европе.