СОВЕТСКИЙ СРЕДНИЙ КЛАСС

…До”адка о советском “среднем классе” посетила меня ровно 35 лет назад, в неустойчивом месяце феврале, в том же Мюнхене, “де я нахожусь сейчас.

…Не ломая “олову над определением средне”о класса, привожу е”о по Оксфордскому словарю: “Middle class – social class between the upper and the lower, including professional and business workers”. Тут ни прибавить, ни убавить, кроме разве того, что в постсталинском СССР “верхушке” можно уподобить “номенклатуру” с ее особой пирамидой привилегий, “низшему” же классу – так называемый “народ”. Бизнес был нелегален и часто являлся именем не столько существительным, сколько прилагательным к прочим привилегиям все той же номенклатуры.

ДВА МИРА – ДВА ШАПИРО

В памятном 1967 году меня послали с Марком Донским и с фильмом “Обыкновенный фашизм” в “большую за”раницу”. В ЦК нас грозно предупредили о происках нацистов и бандеровцев в столице Баварии, но уже в аэропорту нас встретил размноженный черно-белый лик Че Гевары, и мы угодили в разгар еще не объявленной “молодежной революции”. В клубе, который был нашей “приглашающей стороной”, над многоведерным русским самоваром соседствовали с постмодерной непринужденностью портреты Сталина, Троцкого и Мао, а разговорным языком был язык марксизма, впрочем, вовсе не похожего на тот, который сдавали на перманентном советском экзамене. Зато у руководителя клуба (уж не помню, где он служил в свободное от “общественной работы” время) была жена, редактор на телевидении, еще не ставшем властителем дум, и мы с ней, по мере возможности, предавались удовлетворению взаимного женского, житейского любопытства, ибо “мы” были такой же экзотикой для нее, как “они” для нас.

Как ни странно, исходные “условия задачи” были как бы даже конгруэнтны. Наша немецкая знакомая устроила для нас “прием” в такой же, как у меня, трех-с-половиной-комнатной квартире в похожем доме стиля “югенд” (по-нашему, “модерн”). Правда, ей пришлось натопить для этого вторую комнату, зимой они ютились в одной, так как печное отопление требовало времени и сил. Зато квартира в хорошем районе была просторна и недорога. Сообщение о “центральном отоплении” произвело на нее впечатление, а нас вечно разрытые тротуары еще не заставили задуматься о возможной его нерентабельности и преимуществах автономного котла (ныне эти дома в Мюнхене “санированы” и до_роги, хотя взбираться по красивой деревянной лестнице по-прежнему приходится пешком). За стол усадили сына: оказалось, и дети у нас в похожем детскосадовском возрасте. Она пожаловалась, что чертовы “киндергартены” с 8 до 12, а потом приходится таскать ребенка с собой. Мой – районный, не литфондовский – детсад не только был с 9 до 6, но летом возил детей на Черное море.

Зато у нее был великолепный, хотя и “секонд-хенд” “Мерседес” (кстати, машины были в Германии по нынешним дням дешевы), на заднем сидении которого были навалены завидные игрушки – по совместительству он служил “детской”. Я же стояла в мно”олетней очереди на “Москвич” (еще и “Жи”уля” не было).

“Где ты купила этот элегантный костюмчик?” – спросила она как-то. А я его не купила, я его сшила у своей портнихи в ателье Литфонда. Ослепленная обилием витрин “дамского счастья”, я призналась в этом не без стеснения. “Ты хочешь сказать, что у тебя есть своя портниха и что он сшит специально на тебя?” – “Да, она даже не кроит, а накалывает”. – “У меня тоже есть знакомая портниха, но кому это по карману?” Было нелегко объяснить ей, что у нас только и есть, что портниха и “комок” (скромная соцстрановская конфекция едва проклевывалась). Но еще страннее показалась ей просьба отвести меня к “ее” парикмахеру уложить волосы (мне предстояла ответственная лекция в университете о русском театре). “Нечего бросать деньги, – сказала она сурово, – фен я тебе дам, а бигуди (тоже недавнее для нас парикмахерское новшество) купим”. И опять: как растолковать, что “своя” парикмахерша – нечто “ораздо большее, чем стрижка и укладка волос? Объяснить наш “ромоздкий “социалистический” быт было почти так же трудно, как перевести для лекции терминологию Станиславского в понятийную систему Брехта, принятую тогда в Германии.

Но окончательное расхождение обнаружилось в вопросе… об уборке. Ей повезло. Удалось приемлемо договориться с путцфрау на два часа раз в две недели. Теперь я еще как ее понимаю, а тогда… А тогда у меня была нянька, по-советски – “домработница”, она приходила в 9 и уходила когда хотела, то есть не раньше 10 вечера, – мой совСавельич, мой соцФирс, моя палочка-выручалочка (когда свекрови стукнуло 90, а потом и 100), моя обуза. Нянька проживет со мной еще долго, почти до смерти, и будет непонятно, кто за кем ухаживает. Но это после, а тогда про утро я сказала, а про вечер не решилась: все равно не поверит. “Ну, знаешь, – сказала моя немецкая приятельница, – так живут только миллионеры”. С тех пор больше никогда миллионершей я себя не чувствовала.

Тщетно в наших “мюнхенских марксистских дебатах”, как выразились бы тогда, я пыталась аргументировать тезис о преимуществах социализма (дешевая рабочая сила) как о функции патриархальной отсталости. На фоне слова “sputnik”, недавно вошедшего во все языки из русского, и фирменной улыбки Юры Гагарина (кстати, былая родина слонов помнит его куда меньше, чем американцы своих астронавтов) разговоры о слаборазвитости были обречены. К тому же шел турбулентный 68-й. Зато из наших “ланкастерских взаимных обучений” именно тогда, и не понаслышке, а практически, я сформулировала для себя наличие советского “среднего класса”. Или, во всяком случае, его псевдоморфоза.

MIDDLE MIDDLE

Джентльменский набор советского м-м (который необязательно осуществляется в полном объеме) “квартира-дача-машина” в общем соответствовал европейскому (об электронной и прочей начинке не говорю). Дача (datscha) – слово русское, оно, однако, маркирует такое важное понятие в быту м-м, как “досуг”. В СССР на этот случай были свои стереотипы: месячный отпуск (иногда с чадами и домочадцами) “на юге” или “в Прибалтике”, но всегда в пределах Союза. Не оттого ли б/у советские, дома и в эмиграции, кто может и не может, рванули на заграничные пляжи и сейчас путешествуют не меньше немцев? Загрантуризм, впрочем, тоже существовал, но “рупповой, “поглядите налево, поглядите направо”. Пожилые американцы и молодые японцы, не гворя о прочих, так же грузятся в автобусы, “лядят налево и направо, но у нас залогом (не все”да достаточным) служила “характеристика” и семья.

Зато понятие культуры в советском обиходе было больше не только досу”а, но и самой культуры (“Поэт в России…” и т.д.). Она была доступна и дефицитна. Она составляла для м-м ядро самоидентификации и, одновременно, отличения себя от прочих (недаром русская эмиграция страдает от культурного “олодания в любой точке земного шара).

Разумеется, слухи о пустующих на Западе музеях (жупел советской пропаганды) оказались преувеличены – я ни разу не видела Национальную “алерею в Вашингтоне или Пинакотеку в Мюнхене пустующими. Любые “мероприятия”, даже такие экзотические, как чтение своих книг русскими авторами, находят в Германии благодарную аудиторию: западный м-м любопытен и неленив. Но символический статус культуры с этим сравнить нельзя.
Спорт как часть досуга, даже такой недешевый, как “орные лыжи или теннис, в свою очередь маркировал м-м как класс, а о самодеятельном туризме, для которого СССР предоставлял неограниченный ресурс “дикости” (Wildnis), и говорить не приходится. Впрочем, о fitness, этой эмблеме западно”о м-м, его советский бедный родственник, даже посещая баню, имел смутное представление.

Само собою разумеющимися были образование (оно оказалось в значительной степени конвертируемым) и медицина.

Медицина была устроена иначе и имела свои pro и contra (пока система не развалилась изнутри). Быть может, поликлиники (в том числе “ведомственные”) были так же “ромоздки и нерентабельны, как центральное отопление, но, по сравнению с медициной автономных “специалистов”, для пациента имели свои преимущества. Сознаюсь, я скучаю по ненавистным некогда “диспансеризациям” с их докучными анализами крови и мочи и вызовами к “инекологу. Но больше всего скучаю по “своим” врачам, которые знали нас как облупленных, с которыми не надо было объясняться ab ovo, а главное, которые по старой русской традиции лечили не болезнь, а больного. Низкий им поклон. Иногда “отсталость” тоже имеет преимущество. Хотя западная медицина куда лучше оснащена, а если есть страховка – удобна.
Но было одно – всеобъемлющее понятие, непереводимое на западный образ жизни, зато определявшее быт советского м-м во всей его “ротескности. Это – дефицит.

БУХГАЛТЕРИЯ ПО-СОСЕДСКИ

Когда-то в ИМЭМО, “де мне довелось служить, коллега из родственного НИИ делала доклад о работе международной комиссии по сравнению уровня жизни в разных регионах и странах. СССР оказался крепким орешком, все попытки “снс”, “мнс” и иностранных специалистов найти внятную меру этого уровня терпели фиаско: марксов всеобщий эквивалент – деньги – не работал. Ни зарплаты, ни налоги – никакая статистика не содержала информации. В конце концов международная комиссия пришла к выводу, что единственным научно достоверным источником является… мнение соседей. И дело даже не в том, что зарплаты были мизерные – на них почти ничего нельзя было “купить”, все надо было “достать”. Дефицит делал жизнь исходно не-монетарной. Быт состоял из перманентных “непрофильных” усилий.

Уклад советского м-м напоминает лифт в модерновом доме Вассы Железновой в фильме Панфилова: снаружи все как у людей, кабина ходит, но на поверку вместо механизма стоял мужик и тянул ее на канате вверх-вниз. Лифт двигала “одна человеческая сила”. А как бы иначе мог прожить “мнс” с невидимой миру зарплатой в 120 рэ?
Моя упомянутая выше квартира в доме застройки 1912 года, с лепниной, паркетом, старинным лифтом красного дерева и прочими онёрами постоянно вызывала у иностранных друзей некорректный вопрос о квартплате, и сумма – с тем же постоянством – повергала их в шок. Даже на фоне наших зарплат она была исчезающей величиной. Только теперь я могу оценить, какую весомую долю в бюджете “нормального” м-м составляет квартира. Нынешние цены в Мюнхене вообще зашкаливают, и город-банкрот Берлин отказывается идти по “мюнхенскому пути” тотальной приватизации жилья, ибо нехватка социального жилья отнимает последний рычаг влияния на цены.

Но разве могли мои приятели, даже слависты, понять смысл умозаключения Воланда о советских: люди, мол, как люди, только квартирный вопрос их испортил, – или оценить сакраментальный смысл трифоновского названия “Обмен”? За каждым, вполне невинным “улучшением жилищных условий” скрывалась мелодрама, комедия, фарс, а то и что-нибудь эпическое в брехтианском смысле. Переезжая после смерти мужа из своего “модерна” в аэропортовское кооперативное гетто, я должна была “одной человеческой силой” возвести циклопический обмен из 11 квартир, протащить его через все чиновничьи Сциллы и Харибды (риэлторов не было), и, когда эта несвойственная моему непрактичному и негероическому характеру работа была позади, последняя чиновница вдру” отказала в подписи. Пришлось бежать к Мише Ульянову, действительно “народному” артисту. Он надел все ре”алии, и мы отправились, а по дороге в утешение он рассказал мне о гправиле трех “воздей”. Ко”да он звонил большому начальнику с чьей-нибудь просьбой (а он, е”о партнерша Юлия Борисова и сколько еще носителей знаменитых лиц делали это бесперебойно, бескорыстно, для знакомых, малознакомых и чужих), подчиненный записывал указание и вешал на “воздь: авось, шеф забудет. Игра шла до трех звонков, и только после третье”о подчиненный нехотя принимал указание. “Так что, глядишь, мы еще легко отделаемся”.

Я помню, как Рая Орлова, будучи не”ласным консультантом, тщетно предла”ала американским издателям “Иванькиаду” Войновича. Они не врубались не только в юмор ситуации, но и просто в ситуацию. “Крупный чиновник хочет купить у интеллектуала комнату, – “оворили они, – в чем проблема?” Тут как раз проходил водораздел между их достаточно иерархичным, но монетарным образом жизни и нашим псевдоморфозом.

Легендарная унификация жизни в СССР распространялась на идеологию да еще, пожалуй, на штатное расписание. В сфере быта каждое ведомство, учреждение, местком изощрялись в преодолении дефицита в автономном режиме, “выбивая” крупные и микроскопические привилегии.

У моей сестры в авиационном “ящике” “давали заказы”. В буфет Мосфильма по четвергам (или по пятницам) привозили мясо. Моей подруге выдали в больнице “талон” на ковер. Муж сестры был “прикреплен” к академической поликлинике, я – к литфондовской. У их ведомства были в Крыму и Прибалтике дома отдыха, у нас – дома творчества. Над моим районным киндергартеном “шефствовало” закрытое предприятие ВПК. Сеть уловок была неисчислима в своем разнообразии. Одним давали садово-огородные участки, другим загранпутевки (цены были “смешные”, при желании можно было мир объехать, но невыездные годы, но “оформление”…), одним привозили на рабочее место “промтовары”, другcим полагалась подписка на “собрания сочинений” и т.д., и т.п. Но гораздо больше требовалось личных усилий. Каждый был траппером, преследовавшим в обстоятельствах тотальной недостачи свою дичь. У кого была “своя спекулянтка”, у кого “Березка”, у кого редкие командировки в “соцлагерь” – всего не упомнишь. Известный парадокс полных холодильников при пустых магазинах опирался на личную инициативу. Одна моя подруга “отоваривалась” в ЦДЛ, у другой был “свой” мясник – она заходила с черного хода; я – в случае больших “остей или надобности в сапогах – обращалась к “своей” парикмахерше. Она укладывала всех дам в округе, и у нее был “блат” – решающее слово в тезаурусе советского м-м. Без денег можно было прожить, без блата нет.

Оглядываясь назад, я снова и снова поражаюсь высокому статусу культуры. Конечно, я платила Люсе “сверху” за стрижку и нестояние в очереди, но в остальном, кроме новостей театра и кино, она ничего от меня не хотела (Люся была театралка). А молодой уролог из Боткинской, который консультировал меня в поликлинике, был киноман. За мной был подробный кинообзор, рекомендации и обсуждение фильмов. Однажды я застала его веселым и загорелым после отпуска – он съездил по приглашению двоюродного брата (тогда это только-только разрешили) в Штаты. Брат был режиссер и хотел бы знать, может ли понравиться его новый фильм в России. Фильм назывался “Челюсти”. Я чуть не свалилась со стула – кузен был Спилберг (поистине, Россия – родина слонов, только слонам нужны условия). Быть может, мой доктор живет нынче в солнечной Калифорнии (почки он мне починил, и с тех пор я на них не жалуюсь). Кстати, за всю долгую жизнь ни один из медиков от медсестры до знаменитого профессора (а они у нас были сугубыми пользователями культуры) не согласился взять у меня деньги. Зато из тиража каждой книжки я откладывала “медицинский фонд”.

Ну, разумеется, кроме личной “базы данных” был “общак”, подруга окрестила его “не-знаешь-ли-где-починить-веер”. Без пресловутого “Возьмемся за руки…” и вправду было не прожить. Но не о нужничестве речь. Фирменная советская дружба была убежищем – и политическим, и моральным, и личным, она была еще одним пунктом самоидентификации, и наши зарубежные братья по м-м классу именно на нее и “западали” в бюрократически неласковой, некомфортной Москве. Ее и теперь не меняют ни расстояния, ни перемена мест, разве что возраст. Как ни разнилось имущественное положение (одни были богаче, другие существенно беднее), заметной роли это не играло.

СМОТРИТЕ, КТО ПРИШЕЛ!

Не будем делать вид, что имущественных перепадов не было. Одному “Волга”, другому “Запорожец” (помню, как Жора Владимов едва не разбился на такой “мыльнице”, въехав в монументальный бетонный лозун” “Слава КПСС”). Но и здесь находились квипрокво, повергавшие иностранцев в очередное недоумение: бедные советские женщины, для которых банка растворимого кофе была подарком судьбы, запросто носили золото и бриллианты. Разумеется, мода, наследство, уцелевшее у бабушки. Но еще и периодические интервенции ведомства “дезинформации”, когда вдру” возникал слух об обмене денег и население, наученное “орьким опытом, бросалось тратить ненадежные сбережения – прилавки ювелирных магазинов опустошались до основания. За неимением необходимого советский м-м покупал лишнее (кстати, в Берлине, при переходе на “евро” в магазине электроники “Сатурн” я видела объявление: “Приносите к нам свои “черные” марки: мы их возьмем”, – люди как люди – сказал бы Воланд). Но в России это были “системные” искажения.
Ставши со временем владельцем “Жигулей” из первых партий (тогда их брали преимущественно шоферы и пижоны), в лето неслыханной жары, когда горели леса, я обнаружила, что у меня под капотом горит проводка. Пришлось волочь машину в единственную тогда в Москве станцию обслуживания “иномарок” – по счастью, директор был одним из “уважателей” культуры. Разумеется, я намеревалась “поблагодарить” мастера-электрика, который привел мою машину в первозданный вид. Но тут случился конфуз, он посмотрел на меня и сказал: “Дене” таких у вас нету. Вот, видите, пуговицы на пиджаке? Кокосовые. Джинсы – Levis. Плащик – Burberrys. В Дом кино – нет вопроса (действительно, публика Дома кино, кто помнит, наполовину состояла из “благодетелей”), в Дом актера – то же самое. Так что если вам нужны сапожки или что еще – звоните, телефончик знаете”. Не было ничего, что я могла бы для него сделать. Станция была клубом upper middle – в том числе его культурной элиты. Там постоянно “перетирались” новости кино и театра, а мальчишек-учеников – жаловался мне директор – уже с утра “енералы и полковники спаивали отборным коньяком. И снова – это был мой личный урок социологии. Слово “интеллигенция” переставало быть эвфемизмом “среднего класса”. В привычно-статусное вторгалось “монетарное” измерение. Не помню, немного раньше или немного позже “хитом” стала пьеса Арро “Скажите, кто пришел”, “де модный парикмахер хотел купить дачу у оскорбленного этим профессора (в чем проблема? – сказали бы американцы). Социальные сдвиги происходили внутри совсистемы: капреволюция лишь вынесла их на поверхность.

Разумеется, понятие “советский средний класс” нужно и можно описывать с высоты птичьего полета, в строгих терминах социальных наук. Но, думаю, классический м-м отличался от нашего, как римское право от британского, основанного на прецедентах. Поэтому как участник процесса, постигавший его на опыте, а не на гранте, я предпочла и описывать его “по прецеденту”.
В противоположность западному индивидуализму, Союз считался заповедником коллективизма, поскольку угроза “пропасть поодиночке” не была в нем пустым звуком. Но полагаю, что такого цветущего индивидуализма, каким отличался отечественный м-м, запад не требовал. Все в повседневности – начиная от замысловатых “специалитетов”, которые сочиняла хозяйка на своей кухне за неимением ассортимента продуктов, до платья, создававшегося со “своей” портнихой, от случайных аксессуаров и туалетов, достававшихся в “комке”, до случайных иностранных бестселлеров, залетавших в наши палестины, – было делом удачи и личных усилий. Мятежные брюки-дудочки и оппозиционные джинсы строчились дома, не говоря о бунтарских записях рока “на костях” и повсеместной ловле гвражеских “олосов”. Поздний советский м-м был не только траппером, он был вечным партизаном. Квазиколлективистом он был на партсобрании (если вступил – я, например, прекрасно обошлась), коллективистом в “узком кругу”, а “массовым человеком”, он не мог стать за неимением массовой индустрии быта, которая могущественнее идеологии.

Были, разумеется, у этого псевдоморфоза родовые черты, заданные системой.

Вышеуказанный дефицит, порождавший вышеуказанный блат, как образ жизни. Не стоит думать, что на Западе его нет, “связи” не менее важны, просто они не касаются хлеба насущного или мебельного гарнитура.

Но можно назвать это иначе – дефицит выбора. Изощренный в изобретательности, этого навыка наш м-м не имел.

Из этой же категории дефицит качества. Это создавало, при разбросе благосостояния, определенный демократизм. Настоящий м-м весьма стратифицирован, и эта стратификация отчетливо маркирована. В том же 67-м, в том же Мюнхене президент Баварской академии искусств (моя “принимающая сторона” по университету) похвастал, что может себе позволить ездить на “фольксвагене-жучке”: во Франкфурте такое “свободомыслие” не прошло бы. Марки ведь не обозначения, это внятный социальный код.

С другой стороны, вся жизнь была некачественна. Нынче это отложилось в не переводимом ни на какие языки понятии “евроремонт”.

И, наконец, это сладкое слово “свобода”. Разумеется, она везде относительна, и лучшая свобода добывается в самом себе. Но как вспомнишь… Лучше я процитирую письмо Чехова к Суворину: “Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли и когда перестали дать, страшная” (27 марта 1894 года).

Создала ли Россия новый “средний класс”, который может служить не витриной, а основой общества? Для меня это вопрос…