Сибирские узлы империи

Бремя и миссия

В книгах и статьях о перспективах развития России, опубликованных с начала века, одна из самых цитируемых работ – “The Siberian Curse. How Communist Planners Left Russia Out in the Cold” историка Fiona Hill и экономиста Clifford G. Gaddy.1 Оценки этой книги в России – радикально противоположны. Её оценивают либо как доказательный диагноз основных российских проблем, либо обвиняют в выполнении геополитического заказа. Идея книги проста и убедительна: госплановская советская экономика разместила в Сибири предприятия и города, поддержание которых непосильно для России. И если не подсократить “сибирское хозяйство” державы, то Россия не вылезет из западни, в которую себя загнала, и никогда не сможет встать в число развитых стран.

Бесспорно, что в советское время освоение северной Азии было впечатляюще масштабным, поскольку государственная экономика позволяла не считаться с затратами ради долгосрочных (и не всегда ясных) целей. Советская власть придала новый масштаб политике, которая оформлена крылатой фразой Михаила Ломоносова “Могущество российское прирастать будет Сибирью!”. Но истоки этой политики восходят к концу шестнадцатого столетия, хотя и реализовывалась она наиболее последовательно в двадцатом веке после строительства царским правительством Транссиба (Транссибирская магистраль) и благодаря преобразовательным планам советского режима.

Точно также не нова идея о том, что для удержания сибирских земель нужно гораздо больше средств, чем можно извлечь из Сибири. Решение о поддержке казачьих рейдов за Урал после победы Ермака в 1582 году было принято после значительных колебаний. И когда обсуждались планы строительства Транссиба в конце девятнадцатого века, петербургская газета “Гражданин” писала, что один Невский проспект в Петербурге “в пять раз ценнее всей вашей Сибири”. После крушения советской экономики в девяностых годах популярная среди экономистов и геополитических экспертов идея “сжатия” России также отводила Сибири (за исключением тюменского газонефтедобывающего региона) роль периферии, интересами которой необходимо пренебречь ради экономического развития России. По сути, Фиона Хилл и Клиффорд Гэдди выступили как критики геоэкономических иллюзий, порожденных политическим и экономическим всевластием Центра, но при этом воспроизвели взгляд на Сибирь из этого самого Центра, то есть отношение к Сибири не как к месту жизни, а как к ресурсу экономического развития страны. Противоречие между масштабами геополитических планов и экономических проектов, с одной стороны, и слабостью инфраструктуры, необустроенностью жизни, с другой – ключевое противоречие развития России. Именно на него пытались дать свой ответ и противники строительства Транссиба в конце 19 века, и сторонники “сжатия России” столетие спустя, но любой из этих ответов предполагает тот же взгляд на пространство за Уралом, который лежит в основе решений власти – взгляд из Центра, брошенный на восточные просторы.

В 2013 году вышла книга о сибирском факторе в развитии России, заслуживающая, как минимум, не меньше внимания, чем книга Гэдди и Хилл. Речь о работе Валерия Зубова и Владислава Иноземцева.2
Валерий Зубов, ученый-экономист и бывший губернатор Красноярского края, своё авторское послесловие к книге (и книгу в целом) завершает предельно краткой формулировкой главного тезиса: “Сибирь для России – не проблема, а шанс”.

Иноземцев и Зубов так же, как Гэдди и Хилл, показывают несостоятельность геоэкономических перспектив централизма, но в отличие от американских авторов видят корень проблемы не в том, что невозможно поддерживать жизнеспособность того, что создано советской госплановской системой, а в том, что гиперцентрализм не способен играть конструктивную роль в экономическом развитии и что современная модернизация не может быть централизованной. Авторы назвали свою книгу “Сибирское благословение”, представив её таким образом как реплику на “Сибирское проклятие”. Но книга, если и предстает “нашим ответом”, то лишь в очерчивании общего взгляда на роль Сибири в российском развитии, основное содержание книги не подчинено полемике, а, скорее, предлагает альтернативный взгляд, основанный на знании сибирского потенциала российской экономики. Развивая свою позицию и развертывая её в некую программу необходимых шагов, авторы используют понятие “сибирская миссия”, которое гораздо точнее выражает их взгляд на роль Сибири в развитии России, чем слово “благословение”, вынесенное в заглавие. Сибирь обладает возможностями и жизненно заинтересована в том, чтобы вывести страну из тупика сверхцентрализма. Программа, предлагаемая авторами, направлена именно на это. Но, предлагая выход для России, В. Зубов и В. Иноземцев не задаются вопросом, как сама Сибирь должна избавиться от бремени сверхцентрализма. Будучи согласным с авторами “Сибирского благословения” в их главном тезисе (Сибирь – шанс для России) я всё-таки хотел бы рассмотреть вопрос о ключевых трудностях в реализации этого шанса.

Россия как колония Сибири. Круговое подкрепление

Сибирь сохраняется как единое имя для территории, составляющей две трети России. Всё это огромное и природноразнообразное пространство северной Азии имеет единый топоним только потому, что оно было стремительно (по историческим меркам) взято под власть Московского государства. На административной карте современной России это полтора или два десятка областей, республик, краев – в зависимости от того, что считать Сибирью. С определения границ Сибири, на мой взгляд, начинается диагностика социального пространства России как имперского.

Нет разногласий только в отношении южных и северных границ Сибири – это государственная граница России. Несовпадения в определении границ Сибири в физической географии, экономической и административной, расхождения в определении Сибири в западной и российской справочной литературе связаны с противоречиями в её освоении, более того, отражают глубинные противоречия российского развития.

Иннокентий Серебренников в курсе по сибиреведению, прочитанном в июне 1920 г. в Харбине, писал, что “под Сибирью в общем подразумеваются североазиатские владения России”.3 Различая административный и географический подходы, он далее предлагал:

“Исторической, коренной Сибирью можно считать территорию, занятую губерниями: Тобольской, Томской, Енисейской и Иркутской, с добавлением к ним еще Западного Забайкалья. На этой территории имеется уже прочно установившийся русский уклад жизни. Остальная Сибирь находится еще в периоде освоения ея русским народом, большие колонизаторские способности которого едва ли могут подвергаться сомнению”4.

Иначе говоря, Сибирь – пространство, на котором установился и устанавливается “русский уклад жизни”, те цивилизационные модели, которые вместе с Россией пришли на североазиатские земли. Обратим внимание, что даже при относительности критерия (“установился и устанавливается”), к этому пространству не относится некая “остальная Сибирь”. Речь, по сути, идет о несовпадении государственной территории и социокультурного пространства. Спустя столетие это несовпадение сохранилось, несмотря на масштабную экономическую активность государства в Сибири в советский период, несмотря на урбанизацию (Сибирь с 1950-х гг. является самым урбанизированным регионом страны), рост населения, развитие культурных, научных и образовательных центров.

Сибирь – северная часть Азии, куда вместе с пришедшими, присланными или сосланными из-за Урала людьми, вместе с русским государством пришла европейская цивилизация, которая стала доминирующей, но не стала органичной и до сих пор прочно не укоренилась. “В русской экспансии все было непрочным и неопределенным. Подвиг поразителен, но окружен хрупкими звеньями”, – писал Фернан Бродель в очерке о том, как Московская Русь в XVII веке, решая свои проблемы, “изобрела Сибирь”.5 Эта оценка применима и к результатам четырехвекового российского освоения северной Азии.

Два проблемных пункта, создающих неопределенность восточных и западных границ, отражают как раз незавершенность “изобретения Сибири”. Первый – разность между Сибирью и Дальним Востоком, совершенно несущественная, условная или даже незаметная за пределами России, но безусловная для тех, кто живет в пространстве между Уралом и Тихим океаном. Безусловна она для “региональной” идентичности, но принципиальна и для анализа проблем. Владислав Иноземцев и Валерий Зубов оговаривают, что намеренно объединили Сибирь и Дальний Восток в своём анализе и проектных предложениях. На мой взгляд, в этом кроется концептуальная ошибка. Дальний Восток – регион, история, перспективы, человеческая жизнь в котором, определяются тем, что это выход России в Тихий океан и в Юго-Восточную Азию. Сибирь же – регион внутренний, континентальный. Приход русского государства в пространство, которое получило название Сибирь, сделало его судьбу и судьбу людей, живущих здесь, зависимыми от того, как европейский тип цивилизации будет согласован с ландшафтом северной Азии, от того, наладится ли неразрушительная для природы хозяйственная жизнь человека.

Второй пункт неопределенности границ Сибири – несовпадение ландшафтных границ с теми, которые устанавливаются экономической и административной практикой: например, в экономическом районировании в советский период или при выделении федеральных округов в процессе “укреплении вертикали власти” администрацией В. Путина. И это отчетливо свидетельствует, если говорить о политике, что логика экстенсивного освоения пространства преобладает над логикой налаживания хозяйственной жизни в этом пространстве, и, если говорить о результатах политики, что отношения между хозяйственной жизнью и природой в локусах этого пространства задаются внешними, а не местными факторами, то есть не потенциалом природного и культурного ландшафта.

Разногласия в отношении того, что считать Сибирью, отражают ключевое противоречие развития России – неорганичность её социального пространства, а эта неорганичность, в свою очередь, исторически объясняется наличием в составе России огромной территории за Уралом. Расползаясь в пространстве, империя не успевала осваивать его. Сибирь осваивалась фрагментарно, но не обустраивалась. Как и вся Россия, ставшая заложницей сибирских богатств. Доход от сибирских ресурсов позволяет выходить из системных кризисов, сохраняя экстенсивный характер экономики. Так воспроизводится монополистический характер экономической и политической власти, закрепляющей, в свою очередь, основы экстенсивного развития.

Ход российской истории можно описать метафорой маятника, одна из крайних точек движения которого – Смута или угроза распада страны, а противоположная – всевластие полицейское, бюрократическое, олигархическое, способное переходить в деспотию. Гигантская амплитуда этого хода объясняется масштабами пространства, которое власть пытается подчинить и которое выходит из повиновения, когда власть слабеет. А география России – ее размеры и характер, формы заселения – от казачьих поселений, скитов вольных крестьян в прошлом до “поселков городского типа”, созданных для добычи природных ресурсов (т.е. для временной жизни) и моногородов, возникших вокруг больших строек и предприятий – производны от деспотии и смуты. Создавались они либо людьми бежавшими (не обязательно преследуемыми, но бежавшими), либо людьми, брошенными сюда властью. Ведущую роль в этой взаимозависимости между неопределенностью власти и неосвоенностью пространства играет именно фатальная недоструктурированность общества.

Разрабатывая концепцию социального пространства, Пьер Бурдье подобные взаимозависимости социума и физического пространства назвал “эффектом кругового подкрепления”. 6 Понятие “социальное пространство” помогает описать взаимодействие физического пространства, географии с формами социальной жизни, но формами достаточно структурированными, отчетливыми. Это понятие оказывается крайне приблизительным для России, его инструментальность ограничена: социум определяет здесь природу бессистемно, не считаясь с необходимостью взаимного приспособления ради сохранения природной основы и устойчивого социального развития. А подобный тип отношений с природой, в свою очередь, становится мощным фактором деструкции социального пространства, поддержания рисков аномии и реализации этих рисков в кризисных ситуациях.

В России oбщество не сложилось, как не сформировалось и государство западного типа. Европейский путь не состоялся – власть, распространившись на огромное пространство, не развилась в государство, которое нуждалось бы в опоре на общество и могло бы рассчитывать на такую опору. На Западе формирование общества проходило в сопротивлении абсолютистскому государству, но не абсолютной власти, характерной для России. Соответственно, обуздание индивидуалистской анархии становится проблемой, если антисоциальный человек имеет возможность уйти, убежать от любого контроля – общественного ли, полицейского ли. Благодаря этому Московская Русь, Российская империя, Советский Союз переживали радикальные революции. Василий Ключевский отмечал, что этот обычай – решать жизненные проблемы, уйдя на новое место и начав жить сначала – оборачивается в русской истории революционными рывками, бескомпромиссными по отношению к прошлому. Можно добавить, что революционные рывки оборачиваются повторением прошлого, в том числе и гиперцентрализацией системы власти. Смута и революция завершаются новым стягиванием страны из Центра, а созидательная энергия, разбуженная “минутной слабостью” державы или её распадом, частично подавляется, а частично мобилизуется на решение амбициозных внешних задач. При этом институты и инструменты иерархической власти служат “приводными ремнями”, приводящими жизнь “на местах” в движение.

Революционные рывки сменяются попытками централизации, но разнообразие России сохраняется – повседневность на этом пространстве не унифицируется, жизнь не сводится к единому знаменателю. Ни одна “вертикаль власти” выполнить эту задачу не в состоянии даже, если ставит её перед собой. Благодаря этому сохраняется потенциал для поиска альтернативных путей развития и он позволяет прорываться из кризисных ситуаций, но благодаря этому возникает и “смута” – реальная угроза распада государственного пространства. И угроза “смуты” определяет фатальное откладывание реформирования экономического, политического, социального пространства.

Внутренняя колонизация: новое издание

Распад СССР и “парад суверенитетов” в союзных республиках заслонили противоречие “Центр/места”, придав ему форму межнационального конфликта.7

Перестройка может быть рассмотрена как революция провинциалов: по кадровым изменениям в партийном руководстве, по географии первых массовых политических акций, по формированию новой политической элиты на съездах народных депутатов СССР и, наконец, по формированию руководства постсоветской России.8 Формирование политико-экономической системы постсоветской России проходило как сложный поиск новой точки равновесия и завершилось утверждением “вертикали власти” как стержня гиперцентрализованной конструкции.9

Постсоветская государственно-капиталистическая модернизация, стартуя на основе системного кризиса, заново осваивает территорию страны, а затем структурирует пространство социальное, формирует каркас новой системы. Но несущей конструкцией в этом каркасе остается сверхцентрализация политической, экономической и культурной жизни. Именно это задает экстенсивный характер модернизации, который протекает как возобновление внутренней колонизации страны.

В свою очередь, достижение экономических целей через концентрацию ресурсов прочно увязывает модернизаторские задачи не столько с инициативой и предприимчивостью, сколько с отношениями подчинения и зависимости, не столько с практиками партнерства, сколько с практиками культурного дистанцирования и исключения. Этот процесс описывается понятием “внутренняя колонизация”.

Концепт внутренней колонизации в территориальном анализе России развивал географ Борис Родоман.10 Александр Эткинд в своих исследованиях русской культуры использовал это понятие скорее как инструментальное. В работах Эткинда через призму внутренней колонизации рассматривается российская культура (прежде всего, XIX века), которая предстает социокультурным дистанцированием между интеллигенцией и народом, между социальными науками и населением страны и т.д..11 Такое социокультурное дистанцирование – неотъемлемая сторона внутренней колонизации и ее отчетливый признак. Применение понятия “внутренняя колонизация” к сегодняшним российским реалиям12 – признание факта подобного дистанцирования и, заметим, признание столичной (а также “экспортной”) ориентации в производстве социального знания. В рамках статьи, которая не посвящена специально понятию “внутренняя колонизация”, в эту дискуссию на нынешнем её этапе включиться невозможно. Отметим только: факт обращения к прилагательному “внутренняя” показывает, что в слове “колонизация” применительно к России заключено не деление на метрополию и колонии, а представление об отношениях власти (=Центра) и страны, диктуемых соотношением экспансии и развития в том пространстве, которое входит в единое государство. В формуле Василия Ключевского, ставшей афоризмом – “история России есть история страны, которая колонизуется”13 – следует принять во внимание возвратную форму глагола. Россия – страна, которая колонизует сама себя. Развитие, движение происходит за счет освоения пространства, включения новых ресурсов, “новых географий” в сферу использования, втягивания в сферу влияния и т.д.

На первом этапе постсоветской модернизации, последовавшем за разрушением советской экономической системы, освоение ресурсных потоков охватило те источники доходов, которые могли быть вовлечены в бизнес быстро и с высокой нормой прибыли. Права на них были предъявлены уже существующими властными центрами, расположенными на разных уровнях “вертикали власти”. Состоялось очередное в русской истории возобновление гиперцентрализма, неотъемлемой частью которого являются на сей раз экономическая власть и политическое присутствие крупных финансово-промышленных групп в регионах.

Таким образом, перераспределение с участием финансово-промышленных групп власти над ресурсами заново колонизирует пространство. Эта колонизация включает не только освоения территории страны агентами нынешнего витка модернизации и соответствующее переструктурирование социального пространства (первичная колонизация), но формирование жестких зависимостей между географией места жизни и социальным положением человека, его жизненными перспективами (вторичная колонизация). За каждым системным кризисом следует возникновение и утверждение новой сверхцентрализованной системы, стремящейся стать “надсмотрщиком над повседневностью” (Михаил Гефтер).14
Для анализа циклического процесса воспроизводства империи принципиально важно рассмотреть именно эту “вторичную колонизацию”.

Вторичная колонизация – это колонизация населения, когда вырабатываются какие-то механизмы, с одной стороны, привязывающие людей к системе властвования, с другой, нагружающие их какими-то обязанностями по удержанию земли, пространства, ресурсов и т.д. Формирование этих механизмов в постсоветской России (и, в частности, в Сибири) хорошо прослеживается в исследованиях жизненных стратегий жителей моногородов, воспроизводства бедности в поселках, местного самоуправления в сельской местности.

Особенно характерен процесс вторичной колонизации того пространства, которое оказалось вне бизнес-интересов крупных финансово-промышленных групп и, по сути, выпало из зоны чьей-либо ответственности. Например, рабочие поселки, которые создавались как временные для освоения невозобновляемых ресурсов, трансформировались в зоны бедности. Социальное расслоение и дистанцирование оборачиваются невозможностью для значительной части населения таких поселков изменить траекторию ниспадающей социальной мобильности не только для себя, но и своих детей –человек, семья прикрепляются к тому месту, где у них не осталось социальных шансов, будучи одновременно в этом месте стигматизированным, нежелательным или социально исключенным элементом. Основа воспроизводства бедности – ослабление социальных сетей и исключение человека из сетей.

Человека закрепляет на территории прежде всего проблема жилья. Жилье как тотальный инструмент социального управления –неотъемлемая составляющая советской организации социального пространства. В постсоветской России делегирование проблемы жилья на волю рынка не ликвидировал это наследие, а упрочил его.

Вновь выстроена система управления, названная “вертикалью власти”, но дополненная местным самоуправлением, на которое формально возложена ответственность за решение вопросов, которыми не способна заниматься центральная власть. При этом местное самоуправление практически не имеет ресурсов и обречено на имитацию развития. Вертикаль власти, выстроенная для того, чтобы удерживать эти обширные пространства, не может решать задачи налаживания и обустройства жизни. И опасаясь потерять контроль, неспособна доверить эти задачи местному самоуправлению, местным сообществам. Нынешний виток сверхцентрализации существенно отличается от монархо-крепостнической и советской России: постсоветская бюрократия не только не способна решать социальные проблемы, но и заранее уверена в том, что такие попытки обречены. Даже если необходимость решительного пересмотра властных отношений “центр-места” осознается властями, опасения утраты контроля над процессом децентрализации перевешивают благие намерения. Стремление к укреплению вертикали власти приводит к настойчивым попыткам упразднить выборность власти в региональных центрах, расширить возможности отстранения глав городских муниципалитетов по решению “сверху”, а не в результате демократических процедур. По сути, местная демократия вытесняется на уровень поселков и деревень – туда, где нет экономических ресурсов.

Идеократия: сибирское происхождение

“Побег в будущее”, обычай уходить (убегать) от невыносимой жизни на новое место, которым Василий Ключевский объяснял радикальные рывки в истории России и бескомпромиссное отношение к прошлому, лежат в основе еще одного российского феномена, новое издание которого мы наблюдаем сегодня. Речь об идеократии – системе власти, которая, во-первых, санкционирует себя как хранитель или носитель (в предельных случаях – источник) больших исторических смыслов и, во-вторых, требует от подданных быть приверженцами этих смыслов, на чем и строит социальное управление.

Понятие идеократии разрабатывалось евразийцами в конце 20-х годов, когда в этом движении образовалась группа, озабоченная возвращением в Россию, ставшую советской, и подготовкой программы, которую большевики приняли бы как программу развития революции. Большевики, по мнению этих евразийцев, реализовали интуицию русской революции на её разрушающем этапе, но неспособны к необходимому для созидательной практики теоретическому прорыву, поэтому осознают потребность в идейно-теоретической помощи. В еженедельнике “Евразия”, выходившем в Париже весной 1929 года была опубликована частями редакционная статья “Проблемы идеократии”, основным если не единственным автором которой считают Льва Карсавина.15

Необходимость идеократии выводилась из необходимости решения вечных российско-евразийских проблем и непригодности европейских моделей для их решения. Идеократия представлялась как альтернатива демократии, как возможность удержать государственную целостность “континента Россия-Евразия”, сохранив культурное разнообразие на этом пространстве и опираясь на него. Впрочем, в сталинской России идеократия была осуществлена без советов евразийцев и использования самого понятия. В основе советского проекта лежало создание новой исторической общности, мобилизация социальной энергии через значимую историческую цель, утверждение власти великой идеи. Правда, в отличие от евразийства, сталинская идеология связывала единство страны с унификацией, а не разнообразием.

Советский проект был решительным разрывом с прошлым, а подобные рывки в истории России, желание “начать всё сначала” понятны и близки людям, начинающим жизнь заново на новом месте. Можно отнести насаждение беспамятства на совесть новых революционных властей. Но культурная амнезия – не умысел большевиков, а почва как для рождения их идей и стремлений, так и для восприятия этих идей “массами”. Обычай “начинать всё сначала” – это и безразличие человека к прошлому того места, на которое он пришел, чтобы его преобразовать и/или в нем укрыться, но это и разрыв с прошлым и с тем местом, откуда ушел, сбежал, был изгнан. Здесь серьезные основания для того, чтобы после мировой и гражданской войн идеократия была не только насаждена, а востребована как средство поддержания имперской (ставшей “советской”) идентичности. Революция произошла в стране, где мобильность людей, в большой мере благодаря географии, была правилом, а не нарушением правил.

Власть большевиков безусловно была катализатором модернизационных процессов, ломавших социальные структуры и задавших высокую степень социальной мобильности, но была и результатом их. История советского общества наследовала двум с лишним векам формировавшейся российской империи и жизни людей на пространстве империи. Но к естественным модернизационным процессам (урбанизация, резкий рост количества получающих образование и т.д.) прибавила еще тотальную и постоянную маргинализацию, рассекая естественные человеческие связи – семейные, соседские, дружеские – и преследуя за них. Единственные отношения утверждались как несомненные для человека – отношения с властью. И этот “эффективный менеджмент” лишал саму власть перспектив обрести прочную социальную опору. Идеократия и утверждалась как мобилизационная модель “объединения сверху”. Пик репрессий, обозначенный сегодня символическим понятием “тридцать седьмой год”, совпадает с началом идеологического проекта по включению советского строя в большую имперскую историю. Ленин (то есть революция в России как главное событие не только истории России, но и всемирной истории) и Карамзин (то есть история России как история Московского/Петербургского государства) были органично соединены в советской историографии. Основой для “нового синтеза” стала именно имперская история как исторически прогрессивное собирание земель.

Вписывание советской истории в единый исторический нарратив и даже в идеологическую традицию, идущие от древнерусских княжеств и становления Московского государства – отчетливая стратегия официальной пропаганды и культурной политики с середины 30-х годов. Сталинская идеологическая машина не могла признать советский строй наследником крепостной России, а партийно-государственное руководство продолжением самодержавия, однако, Советский Союз был представлен наследником “собирания земель”, высшим этапом исторической миссии русского народа. Колонизация пространства от Балтики до Тихого океана и революция в России предстали равноценными народными подвигами, первый из которых – пролог и залог великого значения второго.

Позднесталинские интерпретации истории по-своему утверждали в сознании советского человека славянофильский миф – образ России как страны, история которой – и воплощение некоей национальной идеи, и история русского народа. Сталинское руководство по сути повторило логику идеологического поведения российского самодержавия в конце XIX столетия. Александр III пытался придать Российской империи форму национального государства.16 Монаршая власть реагировала на утрату своей сакральности и предъявила взамен историческое обоснование самодержавия. Аналогичная политика Сталина была также направлена на усиление исторической легитимности режима в дополнение к резко ослабевшей власти идеологической утопии.

Во время Великой Отечественной войны эта стратегия преследовала идейно-мобилизационные цели, но уже к окончанию войны в ней рельефно проявились и репрессивные намерения в логике “перманентной гражданской войны”, возник ярлык “низкопоклонства перед Западом”. Борьба с “безродным космополитизмом” и ряд других пропагандистских кампаний внесли в поиски внутренних врагов этнические критерии. Понятие “русский народ” обрело одновременно идеологические и этнические смыслы. Своим происхождением “русская партия”, деятельность которой стала подготовкой современной идейной повестки дня (“русский мир”, “русофобия и всемирный заговор против России”, “духовные скрепы” и т.д.), обязана именно послевоенной идеологической и социальной атмосфере.17

Идеократия эксплуатирует и продуцирует экзистенциальную роль “большой истории” для человека, живущего в России. Сибирь в этом сюжете представлена, во-первых, как основной фактор расширения и неопределенности российского пространства (она не единственное место ухода, но синоним возможности уйти с семнадцатого века и почти до конца двадцатого). А, во-вторых, сама Сибирь на новом витке колонизации оказывается площадкой для воспроизводства экзистенциальных смыслов “большой истории”, причем в радикально разных вариантах – от гигантских ударных “строек коммунизма” до общественных кампаний “русской партии”, активность которой вырастает из сибирского сопротивления “большим проектам”.18

В арсенал идеократии, оформлявшей советскую внутреннюю колонизацию, органично вписывался и большой “сибирский миф”, рожденный предыдущими веками “русской Сибири”. Само формирование современного населения Сибири – это уход от прошлого, бывший для конкретного человека или семьи побегом в будущее, не менее радикальным, чем революция для страны. Уход от прошлого, вольный или невольный разрыв со “старым миром” оставался наиболее значимым (если не единственно значимым) прошлым в истории семьи, в биографии человека. Не рассматривалось как свое и прошлое того пространства, куда человек приходил “начинать сначала”. Человек, живущий в Сибири, видит в качестве собственного прошлого “большую историю”. Её несущие конструкты: а) пафос свершений – вместе с Русью за Урал пришло могущество; б) в Сибирь шли или попадали лучшие – самые отважные, стойкие; в) жизнь в Сибири формировала лучшие человеческие качества; г) сибирский человек приходил на выручку стране, когда нужны были стойкость, выдержка, решительность.

Исторический образ Сибири и сибиряков предельно устойчив. Несмотря на противоречивость, он не предполагает оспаривания. Его устойчивость обеспечена воспроизводством вышеуказанных несущих конструктов, человек привязан к мифологии, которая придает особую значимость его переходу или переходу его предков в сибирскую жизнь. Противоречия образа Сибири помогают сибирской идентичности пройти крутые повороты истории. Пазлы могут меняться – общая картинка при этом сохраняется благодаря уникальной оптике. И как бы радикально не менялись эпохи, она остается без изменений: взгляд из большой истории, привязанность к ней. Мифология государства, приписывающего себе заслугу сохранения единства этого пространства, также принимается человеком с сибирской идентичностью без возражений, поскольку мифология перехода (который часто был бегством от государства) и мифология настигнувшего тебя (твоих предков) государства находятся в органичном единстве – они наделяют друг друга значимостью.

Доминирование большой истории в представлениях людей о прошлом – не только результат “исторического” образования, но и симптом отсутствия прочной связи человека с историей того места, в котором он живет. Нарушен баланс между временем и пространством, между памятью-державой и личной памятью, а большая история выполняет важную компенсаторную функцию. “Второсортность” жизни на периферии компенсируется отдельными случаями причастности к этой жизни – к большой истории, литературе, политике и т.д. Выражение городской идентичности через принадлежность к большой истории приводит к тому, что городская идентичность презентует себя имперскими знаками – так, например, среди новых и восстановленных памятников в Иркутске преобладают памятники имперской истории.

Новый современный виток внутренней колонизации России также оформляется в категориях идеократии: “русского мира”, борьбы с “фальсификацией истории”, противостояния русофобии. Большая история как история непобежденности, дающая санкцию на историческую правоту, предлагается в качестве основы российской идентичности и народного единства. Сакральный характер этой исторической правоте придает масштаб принесенных жертв.

С советской идеократией нынешнюю “партию власти” сближает понимание социальной стабильности как проблемы управления и социальный деизм – представление о морально регулирующей роли церкви. Приобщение к исторической миссии России и её “духовным основаниям” понимается как компенсация утрат, понесенных человеком и страной от крушения советской идентичности. Державность для правящей политической элиты – это ценность, которая помогает человеку, пережившему системный кризис страны, выйти из личного кризиса идентичности, а новому поколению сформировать идентичность российскую. В таком же инструменталистском аспекте рассматривается и церковь. Национальная идея стала использоваться как административный ресурс. Проект первого десятилетия “путинской России” был обозначен формулой “управляемая демократия”, призванной согласовать имперскую государственность (державность) с основными либеральными понятиями. Антилиберальная и антизападная риторика последних трех-четырех лет обозначили ставку на управляемость и, более того, мобилизацию через инструментальное использование национализма и, даже, ксенофобии.
В заключение вернемся к перспективе “сибирской миссии”, обозначенной Валерием Зубовым и Владиславом Иноземцевым. Я согласен с авторами, что “главное понять, что не на Кавказе решается судьба России как современного общества, а именно в Сибири”,19 но с той оговоркой, что понимание – лишь первый шаг. И шаг трудный, особенно для российской власти. Альтернативность социальных практик, взглядов, традиций, неизбежная на огромном пространстве, несет постоянную угрозу “нештатных ситуаций” для сверхцентрализованной власти. Чтобы уход из-под контроля и умножение “горизонтальных связей” не обернулись уходом из государственного пространства, необходима гораздо большая пластичность управления, динамичная связь государственного аппарата с общественной жизнью, чем это возможно в унитарном государстве, не признающем принцип субсидиарности. Более того, смена оптики с “вертикальной” на, условно говоря, горизонтальную маловероятна и в случае радикальной смены политической элиты. Федерализм понимается с точки зрения управляемости, а не развития даже сторонниками “реального федерализма”.20 Ни власть, ни её активные критики не рассматривают разнородность краев, укладов, интересов как потенциал и необходимость субсидиарности. Принцип субсидиарности, технологии согласования интересов, необходимость института общественной дискуссии – всё это не включено в повестку дня, не актуализируется российскими интеллектуалами.21

Заметим, что в особенностях этой политической культуры, не предполагающей дискуссии и приоритета горизонтальных связей, лежат те социальные основания, которые обусловлены экстенсивным развитием этноса, то есть практики ухода на новое место, рывка в будущее, аффективный характер социальных конфликтов.

Если вслед за Зубовым и Иноземцевым рассматривать не Центр, а Сибирь в качестве лидирующего субъекта поворота в экономическом и политическом развитии страны, то осознание необходимости такого поворота и того, что его миссия выпадает Сибири – первый и трудный, но не самый трудный шаг. Трудный потому, что централистская оптика вполне привычна и периферии/провинции, их экспертным и журналистским сообществам, языку, на котором описываются социальные проблемы и формулируются претензии или предложения Центру. Тот же гиперцентрализм описывается, прежде всего, как обделенность регионов и их зависимость от Центра, но не осознается и не артикулируется одна из основ этого гиперцентрализма и централистской оптики – неразвитость или отсутствие субъектности городов и регионов. Подобная субъектность – первое и необходимое условие политических отношений провинций и Центра.22

Я бы предпочел употреблять понятия “край”, “земля”, поскольку понятие регион ассоциируется с административной логикой территориального членения, а когда мы говорим о субъектности, то говорим о самоорганизации и некоей коллективной идентичности людей, у которых есть некое “общее место”, значимое для их жизни, общее собственное пространство жизни. Собственно, самый трудный шаг – это формирование активной, а не только рефлексивной субъектности земель и городов.

В основе программы Зубова и Иноземцева лежит тезис о Сибири как едином субъекте рефлексии и действия. Именно она вызывает сомнения, даже если говорить о некоей перспективе, рассчитанной на десятилетия. Сибирская идентичность (“сибиряки”) достаточно ярко выражена, но она не равна субъектности даже на уровне политической рефлексии, не говоря уже о действии. Неспособность определить и артикулировать субъектность края, земли,23 т.е. в теории и языке присвоить пространство своей жизни – неизбежный результат централизма гуманитарного образования и социальных исследований. Именно образование, гуманитарная культура и централизация исследований играют ключевую роль в инерции внутренней колонизации. После затухания советской волны миграции к востоку от Урала и завершения советского этапа индустриализации Сибири, в сибирских городах возникла ситуация, когда значительная часть горожан – сибиряки третьего-четвертого поколения (собственно, это и лежит в основе утверждения сибирской идентичности).24
Подобная ситуация сложилась в Сибири в середине 19 века и на её основе возникло движение областничества. Одной из основных программных целей областников было открытие в Сибири своего университета. Сегодня история повторяется, и ключевым вопросом для преодоления внутренней колонизации Сибири и страны в целом становится вопрос о связи университетского образования и социальных исследований с осознанием субъектности краев и земель, выработкой языка, позволяющего включать проблемы своего социального пространства в российскую и мировую дискуссию и в политическую повестку дня.