После демократических преобразований

Последние пятьдесят лет корреляция экономической продуктивности и прочности демократических институтов является одной из важнейших тем политической науки. Согласно основополагающей работе Сеймура Мартина Липсета о модернизации, экономическое процветание – это необходимое условие демократии.1 По мнению Липсета экономическое развитие провоцирует социальный прогресс и посредством этого подготавливает почву для демократизации. Стабильный экономический рост и инновации требуют более высокого уровня мобильности, высококвалифицированных трудовых ресурсов, качественного образования, коммуникационных сетей и урбанизации. Все это возможно только при децентрализованных режимах, где отдельные личности играют активную роль в экономических и других инициативах, а затем начинают активно вовлекаться в политическую жизнь. В централизованных плановых экономиках инновации медленны, а спрос и предложение не тесно взаимосвязаны. Липсет утверждает, что все это позволяет управлять комплексными рыночными экономиками посредством демократических институтов.

Warsaw skyline. Photo: Guido Heitkoetter. Source: Flickr

Разрушающая каноны теория модернизации Липсета подверглась критике с разных сторон. Консервативный политолог Самюэль Хантингтон предложил более скептическое видение взаимоотношений экономического прогресса и демократической стабильности.2 В полемике против довольно оптимистического (и несколько детерминистского) тезиса Липсета о модернизации, Хантингтон подчеркнул, что быстрый рост экономической производительности может спровоцировать неконтролируемые социальные изменения, которые в итоге необязательно приведут к демократическому режиму. Процесс демократического преобразования влечет за собой усиление мобильности и конкуренции (как политической, так и социальной), которая может подорвать тот вид стабильности, который превалирует в авторитарных режимах. Более того, по мере того, как растет число граждан с более высоким уровнем образования, растут и ожидания благосостояния. Может легко разразиться бунт, если демократические правительства не смогут удовлетворить ожиданиям более хорошо образованной общественности. Уроки Арабской весны и растущее недовольство среднего класса в Бразилии и Турции, кажется, очень хорошо подтверждают тезис Хантингтона. Интересно, что, размышляя о все более революционном среднем классе во всех развивающихся экономиках, и консервативный либеральный политолог Фрэнсис Фукуяма, и философ-марксист Славой Жижек утверждали, что более образованный и зажиточный средний класс с более высокими ожиданиями в отношении благосостояния в отсутствие серьезных возможностей трудоустройства разворачивался против правительства.3 И, как показала Арабская весна, далеко не всегда за демократическими преобразованиями следуют успешные революции среднего класса. Наоборот, революции против авторитарного режима на Ближнем востоке, кажется, только укрепили влияние исламистских партий и движений. Как в своей недавней статье уже предупреждал Фарид Закария, преобразования в обществах, не имеющих демократических традиций, могут легко сыграть на руку нелиберальным элитам.4

Демократизация может также спровоцировать сильную межэтническую напряженность. Там, где авторитарный режим совпадает с главенствующим положением определенной этнической группы, переход к демократии может привести к перебалансировке межэтнических отношений. Как отмечает Дональд Горовиц, “когда демократические выборы приводят к этническому неравноправию, можно ожидать недемократических реакций на это”.5
Более того, демократизация предоставляет благоприятные возможности для этнических политиканов, заинтересованных в укреплении своих позиций при помощи националистической риторики. Борьба за экономические ресурсы в ходе процесса преобразования создает плодородную почву для эксклюзивных этнических движений, направленных на то, чтобы обеспечивать благами определенные этнические группы. Децентрализация в этнически разнообразных союзных государствах зачастую достигает своего апогея в сепаратистских движениях. Модернизация в постсоветском и постъюгославском контексте привела к жестоким этническим конфликтам.6

Хотя, как правило, считается, что при демократическом режиме темпы роста выше,7 некоторые страны переживали беспрецедентный экономический рост и при авторитарном режиме. Пример Китая ясно показывает, что в некоторых случаях более высокий рост производительности и даже рыночные реформы, направленные на оздоровление рынка, не обязательно ведут к демократическим изменениям. До настоящего момента китайскому правительству удавалось успешно интегрировать молодое и амбициозное поколение, двигающееся вверх, таким образом исключая появление антикоммунистической общественности, как формальной, так и неформальной.

Преобразования в посткоммунистических странах также не вписываются в классическую теорию модернизации. С конца 1970-х однопартийное правление во всем регионе начало становиться несколько менее деспотичным, но значительного увеличения продуктивности, которое могло бы подстегнуть крупномасштабные процессы социальной и политической трансформации, не произошло. Демократизацию в этих странах нельзя объяснить только эндогенными факторами. К концу 1980-х страны Восточно-Центральной Европы были на грани банкротства, но даже этого было недостаточно, чтобы спровоцировать демократические изменения. Без одновременного падения мощи Советского Союза и отказа Горбачева сохранять советскую гегемонию посредством военного вмешательства в страны-сателлиты, никакой демократический переход был бы невозможен. Готовность коммунистических элит передать власть и готовность лидеров демократической оппозиции отказаться от наказания коммунистических лидеров сыграла важную роль в упрощении в целом мирного демократического перехода. Но опять же, эти факторы не имели ничего общего с уровнем экономического развития. Более того, мирному переходу к демократии также способствовали и другие экзогенные факторы, включая Европейский Союз и НАТО.

Несмотря на все проблемы и ответный удар авторитаризма в нескольких странах Восточно-Центральной Европы, институциональный переход был успешен. Несмотря на экономический шок, последовавший за прорыночными реформами в начале 1990-х годов, серьезных попыток восстановить авторитарный режим и однопартийную систему не было. В 1997 году, изучая гипотезу Липсета, Адам Пржеворский и Фернандо Лимонджи не обнаружили никакой корреляции между уровнем экономического развития и демократическими преобразованиями.8
Однако, в соответствии с собранным ими массивом данных, успех демократических преобразований находится в зависимости от того, может ли новый демократический режим увеличить объем производства. Это говорит о том, что легитимация и успех демократизации зависят в первую очередь от экономического роста, и, конечно, от более высокого уровня благосостояния. Можно предположить, что в начале 1990-х рецессия, вызванная мерами шоковой терапии, не развернула демократические процессы вспять, потому что новое институциональное устройство оберегали внешние обстоятельства. В первую очередь, европейская интеграция и перспективы роста благосостояния, связываемые с критериями присоединения к ЕС, помогли сохранить в основном продемократические настроения на территории всей Восточно-Центральной Европы.

После экономических потрясений первых лет перехода, экономики стран Восточно-Центральной Европы усиливались. С 2008, однако, экономический рост снова замедляется. По всей Европе начинается сокращение социальных пособий и внедрение пакетов мер по строгой экономии. Стал расти уровень безработицы. Что касается экономических проблем, текущий экономических кризис, возможно, сказывался на благосостоянии не так сильно, как переход к рыночной экономике начала 1990-х годов. Ситуация в Восточно-Центральной Европе, однако, отличается от той ситуации, что мы имели два десятилетия назад. В начале 1990-х перспектива вступления в процветающий “клуб” Западной Европы нейтрализовала негативный эффект падения благосостояния. Сегодняшняя ситуация намного менее благоприятна для демократии, поскольку сейчас нет похожих внешних факторов, которые могли бы усилить легитимность хрупких демократических институтов. Наоборот, ныне на территории всего континента на своем подъеме евроскептицизм. Страны, которые экономический кризис затрагивает в меньшей степени, обвиняют ЕС в попытке перераспределить их богатство (и даже в том, что они держат свои рынки труда открытыми) в пользу “ленивых” и “безответственных” южных и восточных стран-членов ЕС. На юге, как и востоке, ограничения, предлагаемые ЕС (и МВФ), воспринимаются как ограничения национального суверенитета. Благодаря этому ЕС зачастую сравнивается с империалистской колониальной державой, эксплуатирующей слаборазвитые страны на периферии.

До финансового кризиса и наследующих ему течений евроскептиков ученые утверждали, что институциональная модернизация, спровоцированная вступлением в ЕС, делала демократический режим в Восточно-Центральной Европе “практически необратимым”.9 Сейчас такие взгляды кажутся чрезмерно оптимистичными. Согласно нескольким социологическим исследованиям, солидарность и социальная сплоченность обществ Восточно-Центральной Европы ослабевала еще с начала демократических перемен в 1989 и 1990 годах. Посткоммунистические общества охвачены апатией, недоверием. Европейское социальное исследование 2010 года продемонстрировало, что доверие среди людей, а также вера в институты значительно ниже в бывшем коммунистическом блоке, чем в Западной Европе. Материалы т.н. “Исследования мировых ценностей” также говорят о том, что население посткоммунистических стран намного менее устойчиво по отношению к авторитарным методам руководства и военизированным режимам, чем западные европейцы. Согласно опросам общественного мнения в 2006 году, поляки, румыны, русские и грузины, по-видимому, поддерживают идею интерпретации законов религиозными лидерами. Исследование фонда Бертельсманна, опубликованное в июле 2013 года, обнаружило, что солидарность (которую определяют как помощь и ответственность в отношении других) в странах бывшего коммунистического блока находится на самом низком уровне по сравнению со всей остальной Европой.10 Жители Восточно-Центральной Европы, в целом, имеют высокий уровень недоверия по отношению к коллективным действиям. Они с меньшей вероятностью вступают в гражданские организации, неохотно голосуют на выборах.
Посткоммунистический регион характеризуется социально раздробленными обществами и высоким уровнем недоверия. Все это говорит в пользу того, что социальные преобразования все еще отстают от институциональных. Хотя институты, благодаря вступлению в ЕС, демократизировались, демократические ценности еще не укоренились в политической культуре населения Восточно-Центральной Европы.11

Как в 2007 году предсказал Жак Руприк, как только вступление в ЕС будет завершено, в отсутствии сильного гражданского общества и независимых СМИ новые демократии стран Восточно-Центральной Европы могут скатиться обратно к авторитарным режимам, к национальному популизму.12

Переживут ли демократии Восточно-Центральной Европы экономический кризис? Достаточно ли окрепли демократические институты и средний класс, чтобы противостоять вызовам авторитаризма левых и правых?

Настоящее испытание для демократической теории – и демократий Восточно-Центральной Европы – еще предстоит.