Обретет ли социал-демократия новую жизнь?

После долгого перерыва теории упадка западного мира вновь вернулись в повестку дня, снова внушая пессимизм, который некогда подпитывался упадком межвоенного времени, но после был подорван социальным прогрессом “славного тридцатилетия”. Ближе же к нашему времени – надеждами, пробужденными демократическими революциями в Восточной Европе и построением космополитической демократии. После того как П. Кеннеди и С. Хантингтон объявили соответственно ослабление США перед наступлением Китая и начало новой войны всех против всех – войны между цивилизациями – диагноз “упадок” был приложен к ситуации в Европе, идет ли речь о состоянии исторических больших европейских наций или всего Евросоюза.

Ancient agora of Athens. Photo: Andreas Trepte. Source:Wikimedia

Новое пришествие пессимизма распространилось не только на понимание международных отношений: оно затронуло и анализ национальных политических систем в Европе – вследствие распространения двух аргументов. Аргумент первый: широкое расползание популизма на выборах является признаком кризиса институциональной модели, основываемой на национальной представительной парламентской демократии, – модели государства всеобщего благосостояния и социального сотрудничества: просто потому, что она кажется устаревшей в ситуации “глобализованного мира”. Второй аргумент, тесно увязанный с предыдущим: социал-демократия, которая способствовала становлению упомянутой модели, исчерпывает свой ресурс и приговорена к исчезновению или к превращению в одну из малых партий правого центра, не годную к тому, чтобы привлечь на свою сторону большинство и ответить на вызовы нового столетия. Тем не менее, социал-демократическое движение не раз показывало свою способность и к выживанию, и к обновлению, и посему, вероятно, хоронить его будет рановато.

Хрупкость социал-демократии

Финансовый кризис с 2007 года напоминает об уязвимости тезиса, согласно которому наличие сильной социал-демократии “неизменно сопутствует капиталистическому обществу, встроенному в рамки парламентского управления”. Когда всемирный масштаб последствий падения североамериканских рынков недвижимости вновь обнаружил опасность финансового капитализма для производителей и потребителей, многие граждане отворачиваются от левых правительств, которые, несмотря на все новации экономического либерализма, сохраняли в сердцевине своей программы цель регулирования и перераспределения. В этой связи, отказ Гордона Брауна принимать в 2010 году волю большинства, несмотря на явную способность брать на себя международное лидерство или направлять всемирную политику наперекор экономическим циклам, стал поворотным моментом в истории всего левого движения. После того европейская социал-демократия перестала образовывать континентальный альянс, предназначенный для решения социальных проблем. Даже в пределах группы социалистов Европейского парламента нет эффективной координации. Левые националисты все еще верны языку интересов государств, в которых избирались. Несмотря на освещение в СМИ разорения греческого и испанского населения, они выглядели неспособными к согласованной и единой реакции, к дающей всем урок демонстрации взаимодополняемости интересов граждан европейских государств. Робкое отстаивание принципа налогообложения международных финансовых операций, поддержка кандидатуры Франсуа Олланда на президентских выборах, а равно и сомнительный “европеизм” – антитезой к кейнсианской и строго федералистской программе Жака Делора! – едва ли могут скрыть коллективный политический провал. Потерпев поражение на выборах в Великобритании, Германии и Швеции, столкнувшись с конкуренцией популистских групп во Франции, Нидерландах, Бельгии и Дании, социал-демократия утрачивает свою квазимонополию политического представительства критиков капиталистического общества.

Утрата этой монополии имеет свои прецеденты. И без того ослабляемые расколом коммунистических сил после советской революции, социалисты терпели крах во многих государствах эпохи подъема нацизма и фашизма. Затем, после Второй мировой войны, социал-демократия с трудом находила идеологическую специфику и электоральную базу, так как и консервативные, и либеральные партии вершили “левый поворот”, выразив поддержку принципам социально ориентированной рыночной экономики. Наконец, в двойном контексте культурного кризиса 1968 года и неолиберальной дерегуляции из-за частичной отмены Бреттон-Вудских соглашений, традиционные левые с большим трудом могли направлять гнев нового поколения, который обрел альтернативные каналы в виде “экологических” и “региональных” партий. Но всякий раз социал-демократия выживала. Можно извлечь два урока из истории европейской социал-демократии в ХХ веке: во-первых, эта политическая группа регулярно находится при смерти, и, во-вторых, она столь же регулярно находит в себе возможности опровергнуть подобный диагноз.

Тем не менее, способность социал-демократии выживать столкнулась с кризисом, подорвавшим благополучие европейского капитализма, казавшееся залогом ее бессмертия. Помимо того, двадцать первый век породил как минимум три причины к беспокойству социалистов. Первая состоит в том, что нынешний кризис капитализма, по оценкам экономистов вроде Пола Кругмана и Даниэля Коэна, сопоставим, в техническом плане, с великой депрессией 1930-х годов, а в политическом плане воспроизводит сценарии пути к власти конкурентов-популистов, занимающих как правую, так и левую сторону доски. Вторая причина для беспокойства – неспособность социал-демократии укореняться в государствах бывшей Восточной Европы, которые, вступая в Европейский союз, обрели возможность влиять на переопределение коллективной социальной модели ЕС. Если перестройка позволила мечтать о конвергенции постсоветского коммунизма и западного социализма, то сейчас можно сказать, что эта мечта так и не была реализована.

Наконец, третий элемент, который заставляет усомниться в устойчивости социал-демократии как политического проекта, – закат его в качестве идеологического ориентира. В Азии, Северной Африке, в Южной Америке амбициозные реформаторские движения уже не заявляют себя социалистическими, как они практиковали это с 1945 до конца 1960-х годов: этому предпочитаются националистические или религиозные аргументы. Что касается китайского, индийского или бразильского правительств, у которых куда более сложные отношения с концепцией социализма, то ослабление порыва координировать мировые прогрессивные силы (при поддержке Тони Блера и Массимо Д’Алема в конце 1990-х годов), также работало вовсе не за, а против привлекательности европейских левых.

1. В 1906 году, когда политический триумф рабочего класса казался в Европе совершенно близким, социолог Вернер Зомбарт задался вопросом об отсутствии социалистического движения в Америке, становившейся важнейшим промышленным регионом. Сто с лишним лет спустя главный вопрос, с которым сталкивается любой наблюдатель состояния “прогрессивных сил”, – это не столько гипотетический характер социалистической программы Барака Обамы, сколько падение электоральной базы социал-демократии, при том что кризис капитализма дошел едва ли не до высшей точки.1

Движение в постоянном восстановлении

Гипотеза о политическом выживании социал-демократии в долгосрочной перспективе не может подпитываться только ее способностью – демонстрируемой во Франции, Бельгии, Нидерландах и Дании – к случайным победам в отдельных точках. Тем не менее, тщательное изучение прошлого позволяет делать два весьма обнадеживающих вывода.

Во-первых, история европейской социал-демократии в ХХ веке характеризуется не прогрессивным и линейным развитием, а чередой приливов и отливов.2

Далее, анализ дискуссий прошедшего века об эффективности стратегий и программ национальных партий показывает, что существует связь между способностью социал-демократии выигрывать выборы и ее умением постигать трансформацию индустриального общества. Ясно, что западноевропейские левые сталкивались с историческим вызовом: каким образом преодолеть противоречие между предвыборными заявлениями и реальными практиками управления? Также верно и то, что с конца девятнадцатого века несколько поколений интеллигенции3 удачно модернизировали свою программу, отвечая на стремительные изменения окружающей обстановки. Под воздействием воинственных интеллектуалов – тех, что Грамши именует “органическими”, – левые могли оценить риски, создаваемые в случае, если не пересматривается учение, но кто-то еще ждет изменений в реальности, тогда как правильность учения доказываема только из некоторых случайных событий. Важность идеологических дискуссий внутри партии по определению недооценивалась идеологической установкой социал-демократии: в дискуссиях она де станет “реформистской”, а не “революционной”, “терпеливой” и “прагматичной”, а не “амбициозной”. Но живейшую динамику изначальной программы уже засвидетельствовали пять поколений “ревизионистов”,4
во главе которых стояли такие интеллектуалы, как Эдуард Бернштейн, Анри де Ман, Вилли Эйхлер, Мишель Рокар и Энтони Гидденс. Эти люди разделяли по крайней мере две позиции: нужно признать оплошность марксизма, недооценившего устойчивость капитализма в условиях кризиса, и нужно предлагать конструктивные изменения в организации либеральных обществ. Выступая против применения насилия и подчинения общества государству, пусть и социалистическому, они отказывались в то же время сводить перспективы левых к манипулированию собственными избирателями. Когда Бернштейн определил современный социализм как “либерализм организаторства”, то в этом были выражены новые амбиции социал-демократии.

За несколько лет до Ленина, в 1898 году, Бернштейн разработал критику эффективности мажоритарной логики с позиции левых. Однако в отличие от российского лидера он опирался на понимание эволюции западноевропейского капитализма, которая фокусируется на увеличении производства богатства, улучшении материального положения рабочих и экономического динамизма, индуцированных либерализацией международной торговли. В книге, явившейся сенсацией, этот официальный представитель СПД отмежевывается от партийного руководства, оспорив целесообразность стратегии, основанной на предположении о неизбежном крахе капитализма и о пролетаризации рабочих.

Бернштейн выдвигает в противовес “одномерной мысли” тогдашних социал-демократов два аргумента. Во-первых, революция – бессмысленный метод в обществе, переживающем демократизацию. А кроме того, требование исключительно материальных поощрений способно превратить рабочих в сторонников капитализма. Таким образом, социал-демократы должны признать, что их роль состоит также и в том, чтобы направлять на благо общества либеральную логику и, в частности, экспериментировать над распространением демократических принципов во всех сферах и институтах общества за рамками парламентаризма. Эта инициатива явилась оригинальной, хотя и не была выражением исключительно личных амбиций. Бернштейн ставит себя на службу лидерам, которым он внушает две вещи:

– модернизацию программ с точки зрения социально-экономического анализа;

– и преодоление, при выдвижении новых амбиций, противоречий между заявленными революционным целями и практикой выжидания.

Хотя спор оканчивается ничем в 1904 году, коль скоро все его участники не в состоянии оценить двойственную проблематику войны и империализма, анализ Бернштейна не теряет свою актуальность по крайней мере до года 1918-го. Тем не менее, помимо индивидуального, точечного успеха, возникает и целая “ревизионистская” традиция: социал-демократические партии, несмотря на бюрократические черты, которые вскрыл Роберт Михельс,5 становятся местом дискуссий.

После окончательного разрыва с коммунистическими силами ревизионистская дискуссия оживляется в период между двумя войнами, пока в нее не вмешивается Анри де Ман. Будучи представителем Бельгийской рабочей партии, де Ман разрабатывает целый синтез идей, которые оспорили бы в Германии, Великобритании и Швеции актуальность той доктрины, которая практически не менялась со времен первой промышленной революции. Нужно было вновь противостать тенденции “обуржуазнивания” рабочего класса, при этом сохранив левый электорат, вставший перед угрозой безработицы и искушениями фашизма. Вскоре после кризиса 1929 года де Ман разработал для Бельгийской рабочей партии “примиренческую” программу (“программу планирования”), настаивающую на совместимости “мира рабочего” с радикально реформированной рыночной экономикой. В Бельгии избиратели оказались к этому не готовы и склонялись к позиции крайне правых. Примиренчество встало в центре внимания европейских левых, объединенных в рамках конференций в Понтиньи. Следуя по пути Анри де Мана, пятная себя недолгим сближением с немецкими оккупантами, бельгийские социал-демократы мирволили сочетанию кейнсианства с социализмом. На 1950-е годы пришелся третий этап споров о “ревизионизме”. Принятая СДПГ в 1959 году под руководством Вилли Эйхлера (ученика философа-неокантианца Леонарда Нельсона) программа Бад-Годесберга стала самым известным продуктом начавшихся “сближений”. В то же время социал-демократам удавалось удерживать свой электорат из рабочих, удовлетворенных преимуществами фордизма. Кроме того, следовало бы не отступать от различения социал-демократов того времени и прочих политических сил, которые объявляли себя “социально ориентированными либералами”. “Этический реализм” Эйхлера был не чем иным, как прямым продолжением линии Бернштейна: он соединил т.н. “демократический оптимизм” с тезисами Франкфуртской школы об опасности распространения “технического разума”. Подобный подход лучше всего выражался в попытке противостоять тенденции рыночного общества к овеществлению индивида, продолжавшей скрытый спор с марксизмом. Постматериализм такого дискурса способствовал модернизации имиджа партии, без чего не могло бы возникнуть Вилли Брандта. Понадобилось меньше десятилетия, чтобы трансформации европейского капитализма потребовали от всех социал-демократических организаций поставить под вопрос соответствие их программ новой социальной реальности. Так, во Франции этот процесс был наиболее заметным, так как прошла острейшая дискуссия о правомерности марксистского дискурса Ги Молле, поддерживаемая горсткой активистов, в меру оживлявших Объединенную социалистическую партию до прихода Франсуа Миттерана. Эти люди, из которых самый выдающийся – Мишель Рокар, шли по стопам Бернштейна и Анри де Мана. Определяя себя как “примиренцев” и “самоуправленцев”, они взялись пересмотреть сам социалистический проект, чтобы справиться с растущей интернационализацией капитализма и взять под контроль инфляцию. Более того, все эти читатели Андре Горца и Жана Бодрийяра пытались сохранить для социал-демократии тех, кто подвергся “соблазну новых социальных движений” мая 1968 года.6 Несмотря на известный антагонизм между двумя государственными деятелями, Рокар передал Миттерану современную экономическую программу и умение прислушиваться к мнению тех социальных групп, что находятся вне границ традиционного рабочего класса, который все еще пытались поделить между собой традиционные Социалистическая и Коммунистическая партии соответственно. После публикации основных трудов Мишеля Рокара и его единомышленников в 1970-е годы последнее поколение интеллектуальных “ревизионистов” являет себя уже в 1990 году.

Вдохновляясь идеями Энтони Гидденса, новое поколение развивает учение о “третьем пути”, официально поддержанное новыми лейбористами Тони Блэра и СДПГ Герхарда Шредера. Директор престижной Лондонской школы экономики Гидденс учит левых не ограничивать свою историческую перспективу консервацией национальной системы социального обеспечения, устанавливающейся в 1945 году, а браться за управление глобализацией экономических и культурных обменов. Его учение вызывает споры, сравнимые по масштабу с теми, что спровоцировал Бернштейн. Тем не менее, неоспоримо, что новое учение дает Лейбористской партии три победы подряд и возвращает к ней доверие среднего класса!

Это кратчайшее перечисление эпизодов, недооцениваемых или пренебрегаемых в истории левой мысли, не означает, что жребий социал-демократии в наши дни зависит от какой-то одной судьбоносной фигуры.

Бернштейн и его коллеги не были Dei Ex Machina: оставаясь верными своей партии, они просто придавали окончательную форму и стратегическую ориентацию тем идеям, что разделяли и другие интеллектуалы того же поколения. Тем не менее, их действия подтверждали интуицию Грамши – еще глубже ее разработали Бурдье, Рикёр и даже Маннхейм – о политической роли интеллектуалов и необходимости замены, по утверждению Рикёра,7
“утопий” на “идеологии” теми, кто хочет исправить мир и склонять на свою сторону большинство. Их вклад показывает, что выжидательность и инертность – подводные камни, всегда лежащие на пути левых. Их нужно уметь обходить. Кроме того, и это, пожалуй, самое главное сегодня, их судьба – подтверждение, что источником политической воли чаще все же становится партия, в авангарде которой “органические интеллектуалы”, а не избиратель, в контексте упадка исторических форм политической социализации воспринимающий лишь ожидания и страхи, а не проекты. Другими словами, упреки в адрес левых, что они не умеют слушать “народ”,8 все же ошибочны. История показывает, что функция “программирования” (создания программ) осуществляется политическими, профсоюзными и академическими элитами левых. Именно они призваны выполнить тройную обязанность анализа, представления и обсуждения ситуации.

О будущем социал-демократии

Анализ будущих перспектив социал-демократии затруднен тем, что он не может быть завершен для интеллектуалов нотой надежды в форме заклинания, но всегда должен быть дополнен двумя важными оговорками.

Прежде всего, в двадцать первом веке “органические интеллектуалы” существуют. Затем, все ресурсы “либерализма организации” еще не исчерпаны.

Несмотря на отказ от выдвижения новых доктрин, социал-демократия достигла в последние годы определенного прогресса в содействии технической осуществимости новых ревизионистских дискуссий. Не только критический дискурс больше не подвергается остракизму – сами социал-демократические организации открывают у себя аналитические центры, способные производить обновленный анализ эволюции капитализма и ожиданий избирателей.

Это историческое развитие партий касается не только левых; просто-напросто у левых оно проявляется наиболее решительно. Также стоит отметить, что в политической семье, где национальные различия остаются немаловажными, распространение аналитических центров сопровождалось созданием Европейского фонда прогрессивных исследований, возглавляемого Массимо Д’Алема и управляемого Эрнстом Штеттером, деятельность которого направлялась на обеспечение глобальной конвергенции. Это институционализация правил ревизионистского мышления может означать, что мечта Грамши о выполнении “органическими интеллектуалами” своей миссией перестает быть уделом нескольких любителей-энтузиастов, но реализуется уже целой партией по ее собственной инициативе.9

Если говорить о достижениях социал-демократов в разработке доктрины, то здесь кроме “Третьего пути” следует отметить динамику Policy Network и Fabian Society в Великобритании, Фонд Жана Жореса и Terra Nova во Франции, а также Wiardi Berckman Stichting в Нидерландах, что явно контрастирует с косностью тех структур, внутри которых действуют эти организации.

То, что партизанский дискурс дистанцировался от догм ортодоксального марксизма Каутского или что бюджетный дефицит широко входит в практику социал-демократических правительств, не означает, что в 2013 году ревизионистам уже нечего предложить.

На самом деле, в основе их предложений лежит и расширение принципов свободы, и участие во всех социальных подсистемах, и выстраивание особых отношений с нацией и со всей Европой, и, наконец, стратегия “собирания всех приверженцев прогресса”, несмотря на философские разногласия.

Тем не менее, об этом до сих пор мало кто упоминает.

Децентрализация демократии

Несмотря на ряд ревизионистских предложений по этому вопросу – особенно вдохновляемых “федерализмом” Прудона – социал-демократия редко выступала за децентрализацию власти, разве что призвав к “деволюции” Британии, т.е. к прекращению концентрации власти в парламентском представительстве и делегированию “технических функций” местным административным органам, которые бы воспроизводили характерные черты центральных учреждений. Стимулирование коммунитарного измерения в разных районах, конечно, обсуждалось европейскими левыми, в связи с популярностью альтерглобалистской темы “совместного софинансирования”. Тем не менее, на практике государственное управление развивается не столько в сторону автономизации ассоциаций, сколько, в русле “нового социального менеджмента (public management)” в сторону контрактного прописывания всех отношений внутри огосударствляемого публичного сектора и частного сектора, который “орыночнивается”.

Исторически левые в большом долгу перед кооперативами, товариществами, перед синдикатами. Тем не менее, современные левые10 подзабыли о потенциале утопии самоуправления Маркса, выразившейся в мечте о роспуске государства как политической единицы в угоду общества, что и поддержали ревизионисты. И все-таки, даже не выходя на уровень требований Руссо, децентрализация могла бы способствовать реапроприации “политики для граждан”, воспринимающих “критику элит”, проводимую популистскими движениями. Кроме того, в стратегическом плане социал-демократы находятся в выигрышном положении: именно они способны восстановить историческое объединение партий, синдикатов, товариществ и кооперативов!

Вновь об экономической демократии

Пренебрежение социал-демократии областью самоуправления свидетельствует и об исчезновении притязаний т.н. “производственной демократии”, на которых с решительностью настаивали Ман и Рокар. После того как социальный диалог партий принял более всеобщую форму, левые в правительстве оставили амбиции воспроизводства в экономической сфере зачаточных форм политического представительства, что было вдохновлено некогда первыми шагами парламентского опыта левых. Прежнее “товарищество рабочих” кануло в Лету, потому что революционная романтика в наши дни – не то, о чем хотят слышать. Напротив, усиление участия рабочих “в определении бизнес-целей” – возможно, упроченное удержанием части капитала ради высвобождения финансовых средств, что делал в Швеции в 1980-е годы Рудольф Майднер,11 – может способствовать выживанию компаний, столкнувшихся с эксцессами финансового капитализма, – вытеснением себя на периферию. Парадоксальным образом, существуют бизнес-школы, ведущие дискуссию о реорганизации управления предприятиями на базе долевого участия.12

Переопределение смысла нации

Если говорить не о государстве, а о нации, современная социал-демократия продолжает недооценивать важность этого явления для построения политической идентичности. В наши дни эта небрежность стоила ей голосов, отданных в пользу популистских сил, эксплуатирующих тему защиты национальных интересов в отношении предполагаемых угроз иммиграции и действий Европейского союза. Но учет национального вопроса и при этом борьба с “этническим” национализмом восходит к Бернштейну и де Ману. Социалисты-ревизионисты могли бы много чему обучать левые партии!

Прежде всего, следует объявить относительной вовлеченность в “европейскую федерацию” и бросить все усилия на “встраивание в глобальный мир”, который и обеспечивает основу для сосуществования народов. В частности, ревизионисты ограничивают поддержку Европейского проекта налаживанием межправительственного технического сотрудничества. Таким образом, они не проявляют “постнационального” европеизма,13 который прельстил социал-демократию в 1989 году. Скорее, они еврореалисты, чем евроскептики. Де Ман и Рокар особенно настаивали на том факте, что сцена политической борьбы левых расположена в координатах производства, национального государства и… всего мира, т.е. везде, где действуют капиталистические силы, в то время как т.н. “европейское сотрудничество” является инструментом, доступным социалистам в лучшем случае для решения региональных проблем.

Вторая рекомендация со стороны ревизионистов: не путать глобалистическую ориентацию с некоторой формой космополитизма, пренебрегающего особенностями идентичности.

Интереснее всего по этому вопросу писал современник Анри де Мана Отто Бауэр: столкнувшись с проблемой установления социалистического режима в австро-венгерском мультиэтническом пространстве, он признал свободу личности на выбор “национальной” принадлежности в пределах общей политической структуры – в качестве культурного сообщества.14 Другими словами, его целью было дать права отдельным лицам и нациям, не передавая нации в исключительное владение политической власти. Разделяя озабоченность тем, как обеспечить сосуществование культур и без расщепления общества по “культурной идентичности”, Карл Реннер предложил связать приобретение гражданами избирательных прав с правом выбора ими национальности в форме “ассоциации с другими людьми”. Актуальность этих авторов также оправдана тем фактом, что они стремились определить права и обязанности таких “наций”, а не просто учредить какой бы то ни было “мультикультурализм” в политическом пространстве. Их предложение вполне может быть востребовано в дискуссиях о том, как справиться с потоком мигрантов, чего еще не бывало в политической повестке 1930-х годов.

Построение прогрессистского альянса за пределами философских разногласий

Даже если социалисты-ревизионисты в чем-то и совпали с богословами, озабоченными восстановлением “коммунитарной этики”, для них бесспорен светский характер гражданского мира и справедливости в распределении благ со строгим соблюдением при этом границ индивидуальной свободы. Однако они внесли свой вклад в осуществление “культуркампф” государства по отношению к Церкви, в демократизацию религиозных институтов, в вынесение индивидуальной веры за скобки ради создания общего прогрессивного фронта за пределами философских разногласий. В таких странах, как Германия и Бельгия, где партии пытались отстаивать “социальное христианство”, эта стратегия позволила сформировать правительства многих стран второй половины ХХ века. Через пятьдесят лет после того, как Эйхлер призвал открыть социалистическое движение для верующих, религиозный вопрос еще более усложнился благодаря доктринальному развитию Ватикана и распространению исламского культа в Европе. Это все, конечно, очень непростая тема, чтобы ее рассматривать в целом. Но политический компас ревизионизма заслуживал бы упоминания: он сделал ставку, несмотря на “религиозные всплески”,15
на жизненность светских тенденций, на то, что Гоше назвал “расколдовывание мира”. Исходя из этого, секуляризм не может пониматься в терминах крестового похода против общины верующих, но как борьба – способная удовлетворить равно атеистов, агностиков и практикующих верующих – для защиты индивидуальной свободы мысли и вероисповедания, а также с целью предоставления “социальному объекту” возможностей вступать в любые идейные объединения.

Напоминание об эффективности концепции и политической стратегии секуляризма может помочь социалистам усилить свои позиции в т.н. “социальном вопросе”, не сдавая позиций перед способностью средств массовой информации оспаривать историческую правомочность конституционного разделения – а оно часто становилось фактическим – между Церковью и государством. Не уступая ни пяди консервативной католической морали, Луи де Брукер и Анри де Ман уже объявили, что главное – не сходить с пути критики капитализма, но можно сотрудничать для этого с любыми силами.16
Как бы ни относиться к данной стратегии, она насчитывает уже с век, и этот спор имеет немалое значение для будущего левого движения.