Не две Беларуси, а борьба политических риторик

Известный украинский политолог Николай Рабчук написал, что ваша книга «Борьба за идентичность», в которой «белорусскость» делится на официальную и альтернативную, по сути про две Беларуси. Что он имел в виду?

Николай Рабчук – автор книги про «две Украины», которая вышла намного раньше, чем моя. Возможно, поэтому он прочел ее сквозь призму представления о своей стране. Отсюда и тезис про две страны.

Общество в Беларуси гораздо более гомогенно по сравнению с Украиной. Там есть регионы, которые никогда не были в составе Российской империи, но входили в Австро-Венгерскую империю. Кроме того, они существовали в пространстве, которое характеризовалось другой национальной, религиозной и языковой политикой.

Поэтому национальное самосознание украинцев, живущих в западных регионах, сильно отличается от самосознания тех, кто живет в центральной и восточной Украине, в силу разницы их исторического опыта.

Что касается моей книги, то я считаю, что люди не делятся по национальному признаку. Любая идеология, в том числе национальная, – это про определенный набор дискурсов, институтов и практик. Поэтому понятия «две Беларуси» не существует – общество у нас одно.

И в этом смысле для меня было важно показать не то, что люди изначально делятся на разные группы, а что борьба происходит на уровне политической риторики, каких-то образовательных и культурных практик, политики средств массовой информации. И что именно они создают сегменты общества, которые не могут потом между собой договориться.

Официальная и альтернативная «белорусскость» – это две разные идеи того, чем является Беларусь, что лежит в основе ее идентичности. В книге я широко рассматривала различные интерпретации белорусской истории: как ее подают учебники, альтернативные источники, независимые историки. Анализировала политические дискурсы, а также медийную сферу – как СМИ формируют представление о «белорусскости».

Последнему была посвящена отдельная глава, в которую трансформировался мой проект: с ним я подавалась на стипендию имени Милены Ясинской в Институт гуманитарных наук в Вене.

Самое ценное в Институте – общение с разными людьми и уникальная атмосфера диалога, в котором участвуют интеллектуалы из разных стран. Институт открыт для международного взаимодействия, туда приезжает очень много ученых, писателей, журналистов, переводчиков из Восточной и Западной Европы, из Америки.

Поэтому для меня Институт в Вене стал местом встречи со многими известными авторами, такого глобального интереса к восточному региону, в частности к Беларуси.

Невидимая стена, которая есть и в Америке, – и европейская история белорусов

В Вене я была три месяца (есть стипендии, которые длятся месяц, два, полгода). За это время написала несколько статей, одна из них называлась «Невидимая стена». Это была попытка проанализировать, почему общество в Беларуси разделено, почему людям, имеющим разные убеждения, так сложно найти общий язык.

Тогда я писала, что одна из причин – то, как люди работают с информацией, откуда ее получают, как интерпретируют. Когда работала над статьей, которая позже стала отдельной главой в моей книге (она так и называлась – «Белорусская специфика публичной сферы: невидимая стена»), казалось, что это некая особенность Беларуси.

Однако с тех пор мне довелось пожить в разных странах, и я убедилась, что в действительности это не так. Такая же «невидимая стена» делит сторонников и противников Брексита (сокращенное название выхода Великобритании из Европейского союза. – Ред.), Трампа – в Америке, правящей партии «Право и справедливость» – в Польше.

В чем особенность ситуации в Беларуси? Той официальной и альтернативной «белорусскости», про которую вы пишете в своей книге?

Особенность белорусской ситуации в том, что из-за относительно непродолжительной истории государственной независимости предметом спора являются не только отдельные аспекты общественной жизни или политические ценности, но и, собственно, идеи о том, что составляет основу белорусскости, представление об идентичности белорусов.

Например, известно, что история и традиция – это то, что лежит в основе представления о национальной или культурной идентичности. Однако история не существует как набор простых фактов. Факты отбираются, фильтруются и трактуются так, чтобы они укладывались в определенную интерпретацию традиции.

Так, в основе официальной версии белорусской истории большой акцент делается на те аспекты традиции, которые формировали общность белорусов и русских, – пребывание в едином государстве. Будь то Российская империя или Советский Союз, они рассматриваются как период формирования идентичности белорусов.

В альтернативной интерпретации истории белорусы видятся как восточноевропейская нация, имеющая больше общего с Польшей, Литвой, Чехией. В этом контексте, например, история Великого княжества Литовского и Речи Посполитой приобретает значимость в закладывании белорусской традиции и основ белорусской идентичности.

В эти периоды истории у белорусов было больше общего с поляками и литовцами, чем с русскими. И они, по сути, служат доказательством того, что белорусы – европейский народ, нация, имеющая европейскую историю.

Многие «маркеры» идентичности – роль языка (белорусского и русского) и православной религии, коллективная память – в этих противоположных контекстах политических риторик представлялись по-разному.

Например, если в контексте официальной политики памяти центральное место занимала память о Второй мировой войне или Великой Отечественной, то в альтернативной (оппозиционной) идее «белорусскости» – память о жертвах сталинских репрессий.

Эту идеологему отражает Музей истории Великой Отечественной войны, роль которого в городском пространстве Минска – красноречивое тому подтверждение.

В альтернативном видении «белорусскости» аналогичное значение «ключевого места памяти» играют Куропаты – как символ памяти о белорусах как жертвах советских преступлений. Его важность в том, что он должен помочь обществу осознать не только криминальный характер сталинских репрессий, но и в целом показать чуждость советской власти белорусам.

В то же время советский период для официальной идеи «белорусскости» – это период становления современной белорусской нации, послевоенной модернизации и урбанизации, развития промышленности. Всего того, что стало визитной карточкой Беларуси во второй половине ХХ века.

Надо заметить, что идея нации как жертвы коммунистического (или советского) режима (государства), заложенная в основу коллективной памяти, стала одной из характерных черт восточноевропейских национальных идей, которые проявились после распада Советского Союза.

При этом попытка сформировать образ белорусской идентичности по тем же лекалам, по которым скроены другие восточноевропейские национальные идеи, также помогает еще раз подчеркнуть, что белорусы ничем от не отличаются от соседей. Они такие же, как поляки, литовцы, чехи.

Одним из парадоксов борьбы официальной и альтернативной идентичностей было и то, что в ней не особенно учитывалась роль общества, того народа, который описывался с помощью этих национальных идеологий. Общество виделось как пассивная и принимающая сторона, которая должна была выбрать себе «образ» по ту или другую сторону баррикад и ему соответствовать.

Право на голос, с которым считаются, и множество отсылок к войне

Как изменились представления о белорусскости и идентичности белорусов после выборов?

То, что происходит в Беларуси с лета этого года, – это не только неожиданная (причем как для властей, так и для «старой оппозиции» – тех, кто находился в противостоянии с Лукашенко все эти годы) мобилизация общества против фальсификации выборов и насилия.

Это также, а может быть в первую очередь, внезапное приобретение субъектности, когда белорусское общество заявляет о том, что имеет право голоса в определении своего будущего. Потому что по сути фальсификация выборов – это в первую очередь манифестация отнятого права иметь голос, с которым считаются.

Протесты сами по себе создали невероятно важное новое пространство, в котором идеи белорусской идентичности переформатируются, наделяются новым значением. И вот эта революция в перекодировании символов культурной идентичности, на мой взгляд, не менее значима, чем смена политической системы и демократизация власти.

Одним из наиболее символичных снимков, который наверняка знаком каждому, кто следит за событиями в Беларуси, – снимок за 16 августа, когда участники протеста окружили территорию Музея истории Великой Отечественной войны и бело-красно-белым флагом (многолетним символом белорусской оппозиции) была обернута скульптура «Родина-Мать».

Этот образ не просто показывает невероятный масштаб мобилизации общества, но и передает суть трансформаций культурных символов и их исторических идей, составляющих коллективную память белорусов, которые происходят в ходе протестов.

Два символа, которые раньше были жестко связаны с враждующими «идеологическими» проектами белорусской нации, – музей как символ «славного советского прошлого» и флаг как символ антисоветской оппозиции – оказались объединены в репрезентации образа новой Беларуси, которая возникает в протестах.

В этом акте смены значения символов героический пафос места (вместе с обелиском «Минск – город-герой») переносится на образ протестующих, означает героизм в борьбе против режима Лукашенко.

Образ «народа-победителя» во Второй мировой войне (один из сюжетов официальной идеологии и политики памяти, которая продвигалась государством) сейчас приобрел новый смысл.

Вообще обилие отсылок к Великой Отечественной в белорусских протестах поражает. От сравнения с насилием, пережитым белорусами в период немецкой оккупации, с опытом партизанской борьбы, помогающим белорусам выстоять в условиях нынешних репрессий и несвободы, – до работ белорусских художниц Виктории Жуковской и Анны Редько, в основе которых – «Родина-Мать».

Все эти исторические образы стали важным символическим инструментарием для создания героического образа протестующих, они отсылают к историческому опыту, который укрепляет чувство солидарности в обществе.

Это парадоксально, что именно те элементы исторической памяти, которые составляли основу официальной белорусской идеологии и идентичности, теперь оказались востребованы для мобилизации в борьбе против режима, который эту идеологию насаждал.

В то же время те идеи, которые составляли основу альтернативной белорусскости (образ жертв советского режима, например), из-за протестов также приобрели гораздо более широкий резонанс.

Достаточно вспомнить «Цепь покаяния» от Куропат до Окрестина, «Ночь расстрелянных поэтов» в Куропатах, марш-реквием на Дзяды 1 ноября. Эти примеры не только выстраивают ассоциации между репрессиями сегодня и в период сталинского террора, они буквально привели на место мемориала памяти жертв репрессий значительное число людей, которые никогда раньше не принимали участия в работе памяти политической оппозиции.

Тот факт, что к протестам присоединились представители разных групп общества, способствовал тому, что сами протесты создали пространство для импровизации и переработки устоявшихся культурных и политических символов.

Оказалось, что общество в процессе этой мобилизации не только вышло на сцену политической жизни, но и включилось в работу над своей идентичностью. И в этом процессе те идеи о белорусской идентичности, которые составляли основу двух конкурирующих проектов и идеологий (официальной и альтернативной), объединяются, видоизменяются и меняют значение.

В этом смысле пока мы все еще ждем финала этой революции, но можно не сомневаться в том, чего она уже достигла: стирание жесткого противостояния, которое делило культурный и политический ландшафт белорусской идентичности.

С одной стороны, героический образ протестующих, с другой – опыт пережитой травмы, память о жертвах – все это уже включается в новый образ белорусской идентичности.

Даже ваша одежда показывает, вы субъект или объект выбора

В Вене вы еще работали над мини-исследованием о том, как одежда «позволяет лучше донести обществу свой месседж, представить свою идентичность». Также вы писали, что, в принципе, внешний вид белорусов может быть своеобразным комментарием к тому, как устроено публичное пространство в стране, как отдельный человек выстраивает свои отношения с окружающим миром. Сейчас можно утверждать, что так оно и есть?

Безусловно. Но тогда эта тема была моей реакцией на то, как очевидно по-разному одевались люди в Беларуси и других странах, где мне пришлось жить (речь о конце 1990-х – начале 2000-х).

Пожив в Варшаве и Вене, а перед Австрией еще и несколько месяцев в Америке, и возвращаясь каждый раз в Беларусь, я думала, что у нас все как-то по-другому на улицах. Это другое отношение людей к своему облику, к тому, как они выглядят выходя в публичное пространство.

Потому что уже в те времена, особенно среди молодежи в Польше, Австрии, была распространена мода на удобство и комфорт. Философия одежды в повседневной жизни подразумевает естественный внешний облик, минимальное использования косметики. Это явление можно интерпретировать как своего роду свободу – от тех ожиданий и представлений о том, как женщина (в первую очередь) должна выглядеть в публичном пространстве.

В западном мире эти публичные пространства дифференцированы: то, как человек должен выглядеть в театре или ресторане, сильно отличается от того, как он одевается идя на почту или в парк. В первом случае внешний вид ожидаемо демонстрирует особенность атмосферы и как следствие – особый внешний вид и стиль в одежде, во втором – можно быть просто собой.

В Беларуси, как мне тогда показалось, для многих женщин это пространство, где можно быть собой, не создавать преднамеренно свой внешний облик, значительно сужено. Это, по сути, разница между «быть объектом чьих-то представлений о “правильном” облике» или субъектом своего собственного выбора.

Можно сказать, что общество здесь закладывает набор определенных ожиданий, и многие женщины этому стремятся соответствовать. В действительности данная тема, конечно, затрагивает гораздо более глубокие вопросы о традициях и власти стереотипов, о роли одежды как инструмента социального и гендерного контроля.

Сейчас, я думаю, эта ситуация в Беларуси изменилась. Впрочем, и в мире она тоже меняется. Возможно, после отмены всех ограничений, связанных с пандемией, люди начнут по-новому воспринимать публичные пространства, иначе выстраивать с ними отношения, в том числе и с помощью одежды.