Краткая история европейского будущего, или Почему мы должны заслужить свое наследие

Гегель как-то сказал: “Человек умирает также вследствие привычки”.

Он, разумеется, не ставил под вопрос биологическую конечность человеческой жизни, но вел речь о политической и социальной природе человеческого существа. Если человек живет целиком в сегодняшнем дне и выбивается из сил, еле-еле зарабатывая себе на существование “рабским трудом, где орудие приобрело автономность, иными словами, [стало] машиной”, тогда возникает это “умирание по привычке”, “трепет перед лицом социальной смерти”. Этот трепет есть последнее возбуждение исторического движения, севшего на мель, ибо его замысел и необходимость, а именно прогресс духа свободы, были забыты, а в его цели, пусть и предварительной, мерещится угроза привычному и, следовательно, вытесненному.

Этот фрагмент из “Основ философии права” прекрасно описывает нынешнюю нравственную обстановку в Европейском союзе (где права снова стали предметом привычки), являющуюся обстановкой в буквальном смысле, потому что она остановила процесс объединения Европы. Единственное, что здесь все еще шевелится, так это страх за будущее, выражающий себя в ресентименте. Когда ресентимент выходит на улицы, он получает название движения, но по сути это просто карикатурный некролог человеческого существа, именуемого zoon politikon.

Однако всего лишь полстолетия назад будущее казалось таким светлым. Картина будущего, нарисованная основателями европейского проекта, была шедевром прагматического разума в духе Просвещения. Она была радикальной, смелой и авангардистской и одновременно основывалась на историческом опыте; ей была свойственна элегантная ясность и логика. Ее руководящими политическими принципами были права человека и, в частности, человеческая потребность в мире, социальной безопасности, жизненных возможностях и возможностях участия в общественной жизни. Это был проект достойной жизни.

“Работа по объединению, которую мы начали и над которой мы трудимся ежедневно, – это не абстрактная идея, слепо спроецированная в будущее, не призрачная мечта. Нет, это реальность, потому что она ориентирована на реалии Европы”. Эти слова произнес первый президент Европейской комиссии Вальтер Хальштейн во время своего выступления в Риме в 1964 году. И хотя тогда его речь привлекла к себе большое внимание, сейчас она забыта.

Читая сегодня речь Хальштейна и реконструируя реальность идеи, о которой он говорил, испытываешь изумление и восхищение. Кроме того, его речь обнажает истоки смертельного ужаса стольких европейцев перед Европой.

Так каковы были “реалии Европы”? После войны, длившейся тридцать лет (1914-1945), Европа лежала в развалинах. Многие все еще помнят франко-прусскую войну, увертюру к самоуничтожению Европы. Люди, которые сейчас взялись за перестройку Европы, видели своим глазами, что мирные договоры и международные альянсы сами по себе не гарантируют мира и законности. Этот опыт был настолько убедительным, что стало возможным донести до сознания людей, что прочный мир следует создавать по-новому и совершенно иначе. Но как? Создатели проекта европейской интеграции признали агрессора, разрушившего инфраструктуру континента, причинившего боль и страдания нескольким поколениям, ответственного за самые чудовищные преступления против человечества вплоть до Освенцима. Этим агрессором был национализм, идеологическое самовозвеличивание наций, национальная спесь, которая неизбежно выливается в конфликт интересов с другими нациями. “Эти национальные интересы, – писал Жан Монне, – суть не что иное, как близорукие экономические интересы национальных элит, удовлетворение которых предполагает списание со счетов в экономическом смысле своего собственного населения и населения других стран в качестве убытков, а на практике превращает их в жертвы”.

Создание мира в Европе было нравственным устремлением, которое разделяли все. И все же Монне полностью осознавал, что нравственные мотивы и вера в усталость людей от войны обеспечат не более прочную безопасность, чем та, которую гарантируют международные мирные договоры. Его замысел, облеченный в форму плана совместными усилиями с французским министром иностранных дел Робером Шуманом, заключался в том, чтобы преодолеть национализм, последовательно мотивируя нации отказаться от прав национального суверенитета до тех пор, пока они, лишившись своей сердцевины и всякого содержания, не утратят будущее, и тогда национализм будет окончательно подорван. Для того чтобы этот план сработал, наднациональные институты должны были бы постепенно перенять полномочия у национальных. Этот процесс начался с создания высшего органа, регулирующего производство угля и стали от имени и в интересах государств-членов. Уголь и сталь играли ключевую роль не только в военной экономике, но и в восстановлении и возрождении мирной экономики. Создание наднационального органа власти, контролирующего производство этих товаров, гарантирующего их справедливое распределение и предотвращающего тайное перевооружение, было первым шагом в запланированном постнациональном развитии, которое должно было привести к политической и экономической интеграции европейских наций, не дать им отклониться от намеченного пути и завершиться полным вытеснением наций.

“Национализм разрушил европейскую культуру и цивилизацию” (Стефан Цвейг).

“Нации и их политические институты раз и навсегда доказали, что они не пригодны для создания прочного мира и верховенства закона” (Жан Монне).

“Что бы мы ни решили и ни попытались осуществить в рамках наших новых институтов, задачей было и остается преодоление наций и организация постнациональной Европы” (Вальтер Хальштейн).

“Когда я думаю о том, что французы, немцы, бельгийцы, голландцы, итальянцы и люксембуржцы все следуют общему набору правил и поэтому видят свои общие трудности одинаково, в результате чего их поведение по отношению друг к другу изменяется фундаментальным образом, тогда я говорю себе, что отношения между народами Европы существенно продвинулись вперед” (Жан Монне).

Этот прогресс есть объективный факт, и динамика исторического процесса, запущенного в то время, привела через череду небольших, но уверенных шагов к еще большему прогрессу. Возьмем, к примеру, уничтожение национальных границ в шенгенском пространстве и введение первой в истории транснациональной валюты в еврозоне. Возьмем общий рынок, который привел к появлению транснациональной экономики и вымиранию национальных экономик. И это событие еще только предстоит осмыслить экономистам, мыслящим в категориях нации, и политикам, которых они консультируют. Действительно, процесс европейской интеграции может поставить себе в заслугу самый длительный мирный период в истории стран, участвовавших в этом проекте.

Одновременно произошло нечто странное. Сегодняшние политические представители и значительная доля общественности забыли историческое основание этого проекта, его изначальные цели. Смог бы Франсуа Олланд свободно повторить утверждение Миттерана, что “национализм – это война”? Посмела бы Ангела Меркель произнести слова Вальтера Хальштейна “цель состоит в том, чтобы преодолеть нации”? Разбуди любого посреди ночи, и он ответит на вопрос “Что такое ЕС?” словами “мирный проект!”, прежде чем, зевая, снова погрузиться в сон. Однако в этом ответе нет и половины правды. Всей правдой было и остается: “Гарантия прочного мира путем преодоления наций и создания постнациональной Европы”.

В “мирном проекте” нет и половины правды, потому что в нем не идет речи о том, как мир может быть гарантирован, а значит, этот проект оказывается уязвимым перед лицом идеологических иллюзий о необходимости национальной идентичности и защиты национальных интересов. Мир принимается как данное, но за что действительно опасаются и что действительно предполагается защищать – это не столько мир, сколько привычку. Привычку воспринимать себя как часть нации – привычку, позволяющую понять себя и свое место в мире. Существуют опасения, что среди прочего под угрозой находится способность граждан к политическому участию – иными словами, сама демократия, которую до сих пор преподносили как национальную демократию и которая кажется постижимой только в этом виде.

Если вы не слышите музыки, танцующие кажутся безумцами.

Люди, никогда даже не слышавшие о смысле европейского проекта, теперь подмечают его последствия и считают его безумным или опасным. Избранные на национальном уровне политические представители, отвечающие за европейскую политику, знают, что их политическое выживание зависит от того, будут ли они выступать в защиту национальных интересов. Иными словами, они должны использовать все доступные средства, чтобы поддерживать иллюзию того, что “национальные интересы” синонимичны с интересами электората. Так возникает порочный круг, который мы в Европе обозначаем как “ре-национализацию”. Импульс к ре-национализации не исходит от крайне правых, классической среды обитания национализма, но из политического центра – и этот импульс имманентен системе.

Реконструкция замысла отцов-основателей европейского проекта позволяет понять, почему большинство людей неизбежно считают безумием те смелые и по сути логичные заключения, полученные на основе анализа исторического опыта: преодоление государств-наций, Европа, развивающая форму политической организации без наций. Для большинства людей сегодня это совершенно непостижимо.

Непостижимо. А разве было постижимо, что Берлинская стена может рухнуть? За день до падения это было непостижимо и тем не менее произошло. Или было совершенно непостижимо, что СССР может развалиться. И все же он развалился. Этого желали, это постоянно присутствовало в политической повестке дня на Западе, об этом молили в проповедях, и тем не менее осуществление этого было непостижимым. Эта цель стала общей фразой, которая в свою очередь создала политическую фантазию о том, что существует мир, в котором правят общие фразы, а не устремления к воплощению в жизнь возможного. И все же непостижимое произошло. Да, произошло благодаря своей собственной независимой динамике, но все же было результатом движения, запущенного политическим импульсом и затем постоянно заклинаемого. И политическое поколение, неспособное извлечь из этого урок, есть потерянное поколение.

Все те доводы, которые все еще приводятся в пользу незаменимости национальной (само)организации, давно уже были опровергнуты историей, а для тех, кто не знает истории, – современной реальностью и опытом.

Известный довод, к которому прибегают со все возрастающей агрессивностью, таков: нации создают идентичность, и эта общая история, культура, ментальность и язык служат средой, в которой возникает солидарность индивида с общественным целым.

Это утверждение – фикция. Если бы общий язык конституировал общую национальную идентичность, тогда Австрия стала бы частью Германии. Если бы историческая культура была связующим элементом, тогда Верхняя Австрия и Южная Германия были бы единой нацией, которая исключала бы Северную Германию и Западную Австрию. Общая история? На этом основании Австрия ближе к Венгрии, чем к Германии. Образ мышления городских жителей радикальным образом отличается от образа мысли обитателей альпийских деревень или сельских равнин, вне зависимости от национальных границ и языков. Для жителя Вены такие города, как Братислава, Будапешт или Прага, ближе как с точки зрения исторической ментальности, так и с точки зрения географического расстояния, хотя это столицы других национальных государств и хотя там говорят на других языках, чем, к примеру, в Гольсе в Тироле или Фелдькирхе в Форарльберге, у жителей которых те же самые паспорта, что и у венца. Что касается довода о том, что нации-государства стали причиной возникновения демократии и власти закона и что только они способны сохранить эти достижения, то это не только наивный вымысел, но и исторический бред. Например, ликовали ли все свободные люди в 1871 году по поводу объединения в немецкую нацию? Нет, это была кровавая баня. И что, после того как кровь была смыта с рук, кольчуги, от которых разило смертью и разложением, были убраны в шкаф, а островерхие шлемы отполированы, немедленно наступил золотой век демократии? Под мечом Бисмарка, под градом пуль, среди ужаса политических убийств и казней без суда и следствия? Законы чрезвычайного положения – это идеал власти закона? По правде говоря, до создания Европейского сообщества большинство европейцев прожили дольше в условиях политической тирании, тоталитаризма и фашизма, нежели в качестве граждан свободных, демократических, суверенных национальных государств.

Способствуют ли нации единству и общности? Конечно, вы вынуждены согласиться – если вы слепы. Только тогда возможно уверовать в общие связи между, к примеру, северными и южными итальянцами или в устойчивое единство между басками, каталонцами и испанской нацией, не говоря уже о ирландцах, валлийцах и шотландцах, которые, как всем известно, считают себя счастливыми британцами.

Что касается идеи о том, что рациональная основа нации возникала в ее историческом развитии в нацию-государство, в политическую организацию, основанную на просвещенном патриотизме, то это тоже смесь вымысла и иллюзии. Сегодняшние миграционные движения показывают, как нации жестоко исключают людей, желающих стать патриотами их конституций.

Сегодня мы видим, с какой скоростью можно мобилизовать национальную вражду и агрессию по отношению, к примеру, к “грекам” даже в таком обществе, как немецкое, которое считает себя просвещенным и политкорректным. Все это химера, фикция.

Как бы мы ни анализировали формирование национальной идентичности, мы всегда наталкиваемся на одно и то же основание: это был исторический шаг, возможно, необходимый, на пути, по которому европейский проект впервые прошел мирно. Что, например, представляло собой построение национальной идентичности в Германии? Сорок мелких государств превратились в единый рынок с общим набором правил и политических институтов. Кто стал бы всерьез утверждать, что на этом заканчивается история политической и социальной организации человечества? Напротив, учитывая исторический опыт национал-социализма и политическую динамику сегодняшнего дня, кто стал бы утверждать, что национализм возможно укротить раз и навсегда?

Виктор Гюго отметил еще в 1850 году, что формирование национальной идентичности французов было не более чем историческим этапом. “Точно так же, как Нормандия, Бретань, Лотарингия и Эльзас, все эти наши провинции, были поглощены Францией, не лишаясь вследствие этого своих разнообразных преимуществ и уникальных качеств“, все европейские регионы и культурные пространства неизбежно “сольются в высшее единство и сформируют европейское братство”. Когда Виктор Гюго опубликовал свою утопию, его современники, достопочтенные критики, чьи имена сейчас забыты, посоветовали отправить его в “башню дураков”, что на современном языке означало бы – в психиатрическое отделение. Последовал шквал насмешек. Двадцать лет спустя началась франко-прусская война. Тогда уже стало не до смеха.

“Разделение между государствами Европы никогда не было более резким, чем теперь: каждое государство яростно стремится изолировать себя от других с помощью законов, экономических мер и автаркии. Одновременно все мы прекрасно осознаем, что европейская экономика и европейская политика связаны общей судьбой и что ни одной стране не удастся избежать мирового кризиса, отгородившись от внешней реальности. […] Два мировоззрения, национальное и наднациональное, сошлись лицом к лицу на ринге, невозможно больше уклоняться от решения этих проблем, и очень скоро станет ясно, будут ли государства Европы настаивать на современной экономической и политической враждебности или они желают окончательно разрешить эти изматывающие конфликты путем полного объединения, путем образования наднациональной организации. […] Продолжит ли Европа разрушать себя или же она объединится?” Эти строки были написаны Стефаном Цвейгом в 1932 году. Как мы знаем, произошло и то и другое. Непрекращающееся саморазрушение, принявшее тотальный характер и приведшее к самым чудовищным преступлениям против человечества, – и потом, как результат этого опыта, процесс объединения.

Можно обнаружить десятки таких высказываний разных авторов, начиная с Новалиса, показывающих, что поэты, философы и вольнодумцы часто мыслили дальше так называемых реалистов, которые не только удобно обустраивались в привычном, но и продолжали защищать привычное даже тогда, когда оно переставало быть удобным и становилось убийственным. Все это только показывает, что то, что дух времени считал безумством или, выражаясь более корректно, утопией, часто повиновалось более устойчивой рациональности или, по крайней мере, более глубокому человеческому стремлению, тогда как прагматики весьма прагматично тонули вместе с миром, выход из которого они не могли себе помыслить.

Какой бы утопичной ни казалась многим идея неизбежного истечения срока действия наций, идею постнациональной Европы нельзя назвать утопией. Нечто воплощающееся в жизнь уже на протяжении более шестидесяти лет в виде конкретных шагов и на конкретном пространстве, а именно, на нашем континенте, не может быть утопией. Напротив, в свете исторического опыта и того, что мы наблюдаем сегодня, иначе как негативной утопией нельзя назвать веру в то, что нации можно спасти и что только они могут гарантировать свободу, автономию и власть закона. К нынешнему кризису Европейского союза привела как раз нездоровая власть наций, агрессия, с которой они реагируют на поставленный им смертельный диагноз. Хотя нации уже больше не функционируют, развитая постнациональная Европа пока еще не существует. Более того, мы сейчас даже боимся себе представить нечто подобное. В то же самое время совершенно очевидно, что параметры нашей жизни, все процессы и изменения, которые нам следует осуществить, чтобы не превратиться в пассивных жертв, все явления и вопросы, на которые мы должны найти политические ответы, уже давно имеют транснациональный характер. Его носит вся производственная цепочка, равно как инвестиции и прибыль, выработка энергии, вопросы безопасности, коммуникации и угрозы, связанные с современными коммуникационными технологиями, например наблюдение и контроль, экологические проблемы и так далее. Ни одна из указанных областей не остается в пределах национальных границ и не поддается управлению с позиций суверенной независимости.

Ясно ли это? Нет. Просто почитайте газеты, почитайте посты и письма обеспокоенных граждан, почитайте результаты опросов общественного мнения. Они показывают, насколько все еще сильно тяготение к смерти по привычке и как драматично историческая слепота оборачивается и слепотой в отношении современного мира. Все, что делает обеспокоенный гражданин, все, что его возбуждает, все нерешенные проблемы и конфликты, тлеющие и разгорающиеся снова и снова все с большей силой, – все это предъявляется как доказательство того, что ЕС не работает, что он не может работать. Одновременно все более агрессивными и радикальными становятся требования национальных правительств, чтобы “эта реальность” была признана, чтобы национальный суверенитет и так называемые национальные интересы защищались более эффективно. Однако именно это блокирование национальными правительствами общей политики и постоянное обращение политического символизма к национальным электоратам ведет к политическому блокированию как Союза в целом, так и каждого его члена, а также к политической неэффективности и отчаянному и бессмысленному обращению к старым и неэффективным методам. То, что мы сегодня называем кризисом, как раз и есть это непродуктивное противоречие между постнациональным развитием и ре-национализацией. Все, о чем мы говорим с растущим возбуждением, есть просто последовательность симптомов. Или, как сказал бы Гегель, “стоять на краю часто оказывается наименее адекватным поведением”.

И все же в этом есть смысл.

Постнациональное развитие стало глобальной объективной реальностью. То, что все мы называем глобализацией, есть не что иное, как постепенное лишение наций-государств власти. Однако Европа – это единственный континент, где это лишение власти не просто происходит, но где шестьдесят лет назад оно было приведено в действие как сознательное политическое решение и привело через последовательность небольших контролируемых шагов к транснациональному сообществу солидарности. Именно поэтому Европа более, нежели кто-либо, компетентна в вопросах глобализации. Или, по крайней мере, была компетентна. Сегодня она зажата в ловушке между уже не и пока еще не, парализована, с одной стороны, своей трусостью и боязнью продолжать следовать своим путем и, с другой стороны, страхом общественного недовольства; между забвением смысла этого начинания и невозможностью представить, куда оно ведет, между постнациональным развитием и грубой ре-национализацией.

Снять эту блокировку и разрешить кризис может только реконструкция европейского проекта. История, которую необходимо рассказать, – это “нарратив”, который отчаянно пытаются найти и которого, как предполагается, у Европы нет, но который, на самом деле, просто вытеснен. Идея построения первого транснационального континента и таким образом выдвижения в первые ряды просвещенного человечества вполне могла бы захватить воображение тех, чья ущемленная национальная гордость нуждается в рациональном утешении. Никто из тех, у кого хватает смелости называть себя людьми, не желает улучшения своего положения за счет постыдного исключения других из группы равных; никто из тех, у кого хватает смелости называть себя людьми, не желает подвергаться политической эксплуатации во имя идеологической солидарности, не хочет повторять ошибки прошлого, соревноваться с другими за самый большой кусок мирового пирога, измерять свой успех статистическими показателями своей нации. Человек ищет не национального счастья, но всеобщих прав человека.

Участие обеспокоенных граждан проявляется не в бесполезной и все более агрессивной борьбе за спасение национальной суверенности, состоящей главным образом в том, чтобы горланить националистические и популистские лозунги, но в стремлении демократически влиять на постнациональный процесс, содействовать развитию европейских демократических институтов, укреплять их демократическую легитимность и тренировать воображение, пытаясь представить формирование Европейской республики.

Потому что, как очевидно, реализация идеи, а следовательно и само стремление к тому, чтобы суверенные нации-государства умерли, ставит вопрос о последующей Европейской Конституции.

Удивительно, насколько далеко вперед мыслило поколение основателей европейского проекта, каким конкретным было их воображение и как оно было укоренено в “европейских реалиях”. Вот еще одна выдержка из речи Вальтера Хальштейна: “Первичная европейская реальность, как это видится нам в нашей работе по объединению, – это европейский народ, европеец как член своей семьи, как член сообщества и родного региона. Следовательно, европейские сообщества, цель которых – по-новому и лучшим образом упорядочить совместное существование европейского народа, также несут ответственность за надлежащим образом понятую региональную политику”. Вскоре все политические усилия Хальштейна и Монне сосредоточились вокруг региональной политики. Для них регион был логичной политической единицей управления в постнациональной Европе. Именно регион в действительности формирует ментальность людей и их идентичность. Всем точно известно, так же, как баварцу точно известно, что он не пруссак, что единственный момент, когда оба они чувствуют себя немцами, – это во время прогноза погоды либо после чтения газет, когда они объединяются в их общей ненависти к “этим” грекам. Именно регион оказался единственным социальным и культурным континуумом в истории постоянно и произвольно меняющихся национальных границ. Отличительная черта каждого региона состоит в том, что его ментальность и исторически сложившаяся культура не могут быть сломлены нацией, в состав которой он вошел или был вынужден войти. Напротив, несмотря на то что регионы подвергались произвольным переделам после войн, разбивались на части, отделенные друг от друга национальными границами, они никогда не переставали быть общим культурным пространством; и когда границы снова открылись или были отменены ЕС, регионы быстро и легко восстановились. Более того, все европейские регионы примерно одного размера и имеют примерно одинаковое число населения. Этот размер идеально дает почувствовать целое, понять непосредственные жизненные реалии, поучаствовать в политической организации; иначе говоря, идеален для столь желанного политического участия граждан – субсидиарной демократии. И это принципиально важно для демократического развития Европейской республики. Как сказал Вальтер Хальштейн, “если бы нашим намерением было путем создания общего рынка высвободить экономические силы и привести народы к той точке, где их труд может быть быстрее всего превращен в экономическую выгоду, тогда мы забыли бы, что человеческое существо есть не просто homo economicus или homo faber. Мы не рассматриваем цель человеческих отношений как лежащую в плоскости максимизации общественного продукта. Именно это отличает нас от систем несвободы“.

Я хочу сейчас снова очень медленно проговорить, каковы были намерение, прозрение, план, цель и рациональная основа европейского проекта при его основании. Это уже больше не был проект, целью которого было европеизировать колонии и побеждать европейских соперников, это не был проект, готовый жертвовать миллионами во имя фикции национального величия. Скорее, “он желал стать Европой, которая впервые в истории приступила бы к европеизации себя самой” (Сьюзен Зонтаг о ЕС).

Когда эта идея вошла в Лиссабонский договор в форме “Европы регионов”, национальные представители увидели в ней в лучшем случае общую фразу. (Хотя с 1989 года нам известно, как общие фразы способны обретать историческую силу! О, бедные вы национальные представители с истекающим сроком действия!) И тем не менее, везде, где эта идея имела возможность реализоваться, она оправдала себя. Например, Южный Тироль. Без сомнения, своим процветанием и удовлетворенностью подавляющего большинства своих жителей Южный Тироль обязан не своей принадлежности к итальянской нации, а тому факту, что он является автономным регионом в свободном европейском пространстве. Конечно, в Южном Тироле есть люди, у которых есть основания критиковать сложившееся там положение вещей. Это лишь подтверждает, что, пока мы не нашли ключ от рая, субсидиарная демократия есть худшая из форм правления, не считая всех прочих, включая национальную демократию.

Идея Европы регионов была бы способна воплотить в жизнь один из принципов Просвещения, еще один принцип, затасканный и превратившийся в общее место, но так никогда и не реализованный полностью, – принцип равенства (возможностей). Свобода, равенство, братство – вот сокровище, унаследованное нами от Французской революции и остающееся фундаментальным капиталом наших сегодняшних политических усилий. Это наследие революции остается целью просвещенной политики, несмотря на то что оно было превращено в пародию алчными наследниками революции – людьми, слишком недалекими для того, чтобы прояснить смысл того, что есть революция, к собственной выгоде и к нашей беде. В этой пародии свобода есть свобода от социальной ответственности, равенство касается товаров труда, а братство реализуется в установлении цен. Возьмем жизненные возможности. До тех пор пока огромное значение имеет место вашего рождения – родились ли вы в большом, обладающем политическим и экономическим влиянием государстве или в маленькой стране, не имеющей ни политической, ни экономической значимости, – иными словами, приходится ли вам зарабатывать на жизнь в Германии или на маленьком Кипре, в стране размером в пол-острова, до тех пор идея равенства – фарс. Европа регионов, в том виде, как она задумана Хальштейном и Монне, обеспечит не только демократическую свободу, но также и равенство. Как сказал Хальштейн, “мы не должны ограничиваться отменой отживших границ и разрешением свободного передвижения людей, товаров и капитала. Вместо этого мы должны заняться традиционно существующими диспропорциями между регионами, не говоря уже о диспропорциях, возникших недавно. Иначе мы в итоге войдем в противоречие с целями Римского договора, в требования которого входило уменьшение экономических разрывов между регионами при одновременной защите культурных различий. Эта регионально-политическая ответственность имеет отношение не только к областям, находящимся под угрозой чрезмерного развития, но также и к тем областям, которые недостаточно экономически развиты. Это означает, что при осуществлении экономической или социальной политики в наших действиях должен всегда присутствовать регионально-политический элемент. Региональная политика должна войти составной частью во все политические программы. Однако и обратное тоже верно: когда мы занимаемся региональной политикой, это включает в себя европейскую экономическую и политическую политику как целое”.

Я не могу понять, что не так с транснациональным сообществом солидарности в эпоху, когда нам необходимо активно вмешиваться и направлять процесс неуклонной глобализации. Я не могу понять, почему после всего того, что мы пережили в связи с национализмом, преодоление национализма должно быть скверной идеей. Я не могу понять, почему современные лидеры упорно отказываются упоминать идеи своих предшественников. Что это: забывчивость, непонимание, отрицание? Но почему, если эти идеи указывают пути выхода из кризиса, с которым эти лидеры не сумели справиться иными способами?

Ах, да. Они хотят быть переизбранными. На национальном уровне.

Одно очевидно: нации-государства идут ко дну. Чем быстрее мы привыкнем к этому факту, тем лучше будет обустроено наше демократическое и автономное будущее.

Иначе все снова покроется сажей и пеплом, страданиями и руинами, снова будут происходить массовые убийства козлов отпущения, да и настоящие виновники тоже будут мертвы. Убитые горем, мы будем стоять над дымящимися развалинами и бормотать: “Этого больше никогда не должно случиться!”

Гегелевская смерть по привычке.