ЗАПИСКИ ИЗ-ПОД ОБЛОМКОВ

Несколько дней назад я совершил один дурацкий поступок. Дело было так: впервые после трагического дня 11 сентября я собрался выехать из города. Я рассчитывал, что навещу друга в Бостоне, расслаблюсь, оттаю, забуду о страхах, подышу воздухом, который не пахнет гарью.

Пройдя через металлоискатели и рентгенодетекторы аэропорта имени Кеннеди, я задержался у стойки авиакомпании “Дельта” переоформить билет – прежний был выписан на 13 сентября, но тогда мне пришлось, как вы понимаете, отменить поездку. Вокруг было полно скучающих полицейских, а также солдат, таможенников и офицеров сил правопорядка, одетых в какие-то незнакомые мундиры. Но женщина за стойкой держалась бодро; мне даже показалось, что она в состоянии оценить иронию.

Отвечая на ее рутинный вопрос, помогал ли мне кто-то собирать вещи в дорогу, я ляпнул:

– Да в общем-то никто. Разве что один такой, маленький, в тюрбане, с Ближнего Востока.

Кой черт меня попутал?!!

Не успел я объяснить, что пошутил, как подвергся допросу с пристрастием со стороны стражей правопорядка в разнообразных мундирах. Они были счастливы наконец-то заняться делом. Изучив мои водительские права, они справились, не числится ли мой номер в их базах данных, досмотрели вручную мой багаж и сообщили, что на мой рейс я не допущен “по соображениям безопасности”, но, возможно, мне разрешат вылететь следующим. Старший по рангу из полицейских отчитал меня, как суровый сержант “учебки” – новобранца:

– Вы сами-то понимаете, какую глупость сморозили? Столько полицейских и пожарных мы потеряли во Всемирном торговом центре, а вам все хаханьки? Нервы у всех на пределе – так, вы со мной согласны? Не слышу реакции – нервы на пределе, а вы тут болтаете, что в голову взбредет, всем нам работать мешаете. Сколько вам лет? Дети у вас есть? А что вы скажете своим детям, если они скажут то, что вы сказали?

– Я скажу то, что вы только что сказали: что это была глупейшая выходка.

Полицейский производил впечатление в общем неплохого человека, вынужденного играть роль, которая ему самому была не очень-то по душе. Я сообразил, что ему от меня ничего не нужно, кроме извинений – извинений за то, что я отказался соблюдать заданные им правила игры.

– Простите меня, пожалуйста, – сказал я, и мне показалось, что он облегченно вздохнул.

Но одновременно я не мог

отделаться от мысли, что перенесся в Советский Союз доперестроечных времен. (Вспомните, к примеру, роман Кундеры “Шутка”, где из невинного замечания вроде моего разрастается глобальный политический кошмар.) По сути, я всего лишь пытался разрядить обстановку – но не учел, что нахожусь в радикально изменившемся мире, где “власти” не могут позволить себе задумываться над отличиями между нервозностью и сарказмом, между сарказмом и диверсионной деятельностью врага народа.

Мысленно возвращаясь в Нью-Йорк 11 сентября, нью-йоркцы прежде всего вспоминают о погоде. День выдался и впрямь прекрасный – ясное небо, идеальная – не слишком холодная и не слишком жаркая – температура. Такие деньки жители города считают воздаянием за раскаленное нью-йоркское лето. Почему же погода того дня просто не выходит у нас из головы? Может быть, она, как фон, еще более резко подчеркнула неправдоподобие произошедшего? Или это ясное небо стало неотъемлемой частью общей картины теракта, намертво врезающейся в память? На моей памяти было всего одно событие, которое произвело на людей сходное впечатление, – убийство президента Кеннеди.

Сегодня, спустя ровно месяц, у тех моих друзей, которые в то утро оказались в непосредственной близости от ВТЦ, все еще язык не поворачивается описывать увиденное. Многие наблюдали, как люди выпрыгивали с девяносто второго этажа, но рассказывают об этом лишь самым близким и не вдаваясь в подробности. Один мой друг, психолог, в данный момент работающий с сотрудниками офисов, которые располагались в Башнях, сообщил мне ужасные вещи, так и не попавшие в газеты: “Тела – мертвые и живые – валялись горами, а прямо по ним, спасаясь, бежали люди. Я провел несколько сеансов с одним мужчиной, которого преследует следующее воспоминание: он наступил кому-то на голову, опустил глаза – и обнаружил, что тот еще жив и смотрит на него”. Другой друг, который несколько часов не мог выбраться из близлежащего здания, сообщил: наконец попав на улицу, он увидел “кое-что”, чего там не должно было быть, – а поскольку это “кое-что” было скрыто толстым слоем пыли, он не остановился посмотреть, а, затаив дыхание, пошел своей дорогой. Люди следующей категории – то есть те, кто находился достаточно близко, чтобы увидеть происходящее своими глазами, но не настолько близко, чтобы разглядеть главные ужасы, – доселе чувствуют неослабевающую потребность не просто рассказывать об увиденном вновь и вновь, но как бы монополизировать событие, словно избавляясь таким образом от чувства бессилия. Некоторые мои знакомые – сказать по чести, мне кажется, что они слегка контужены, чуть-чуть помутились в рассудке – навязывают всем свою “табель о рангах”: дескать, если произошедшее застало вас дальше 14-й улицы или вы вообще наблюдали за событиями только по телевизору, то вы, считай, ничего не видели.

Возможно, они правы. Фотографии и свечи по всему городу, цветы и письма, приклеенные скотчем к стенам перед пожарными частями и полицейскими участками, – все это и вправду кажется лишь неумелой попыткой выразить нашу скорбь и ужас. Массовое стремление пожертвовать кровь, деньги, время – все, что угодно! – подчеркивает: люди чувствовали необходимость приобщиться к происходящему, не ограничиваясь просмотром телерепортажей. Впервые я попытался сходить к месту трагедии спустя четыре дня после теракта. Но все вокруг в радиусе нескольких кварталов было оцеплено, и я узрел только странно-элегантный столб дыма, который взвивался из руин, – казалось, это возносятся на небо души погибших. (Несколько художников предложили в качестве мемориала создать огромное голографическое изображение ВТЦ; вероятно, оно будет напоминать не столько здания, сколько этот призрачный дымный столб.) Со следующей попытки, несколько недель тому назад, я смог подобраться к своей цели на три квартала – дошел до перекрестка Бродвея и Вези-стрит. Правда, поле обзора у меня и других зевак было сильно ограничено, но мы рассмотрели то, чего не в состоянии передать телекамеры: колоссальную массу обломков. Вообразите полностью разрушенный европейский город, занимающий по площади сто стандартных кварталов американского. Теперь вообразите, что его обломки свалены на территории десяти кварталов, и вы получите хотя бы приблизительное представление об общей массе руин и невозможности выжить под ними. В таких случаях уцелевших не бывает. Никакой надежды.

Сегодня, в почти такой же погожий день, как и 11 сентября, я сумел попасть на само место трагедии. И, как и следовало ожидать, испытал легкое разочарование. Развалины, к которым я подошел ближе всего, – останки одного из небольших корпусов с северной стороны – были уже более-менее расчищены: исчезли все огромные стальные балки, бетонные плиты, искореженные металлические скелеты. Ощущение риска уменьшилось – но впечатление мертвенности почему-то только усилилось: казалось, руины разделали на части, чтобы удобнее их проглотить. И теперь обломки походят на обыкновенный строительный мусор, хотя окрестные здания по-прежнему выглядят разбомбленными. С каждым днем это место будет казаться все банальнее и зауряднее – и потому, наверное, стоя там, я почувствовал внезапный прилив жалости к погибшим. Их и впрямь ожидает забвение – или статус абстрактных первых жертв войны, которая запросто может оказаться бесконечной.

Назвать сегодняшние политические взгляды американцев “противоречивыми” – это употребить почти ироничный эвфемизм: сейчас в каждой голове роятся все мнения сразу.
Я слышал, как бывшие “леваки” 60-х годов толкуют о “фашистах-террористах” и клянутся пересмотреть свое отношение к насилию. Я слышал, как тихая, аполитичная актриса яростно обличала империалистическое высокомерие Штатов, их преступное пренебрежение к “третьему миру”, лицемерное преклонение перед полицейскими и пожарными (к которым в Нью-Йорке всегда было принято относиться с здоровой непочтительностью), провозглашение национальным героем нашего мэра Джулиани – который в лучшем случае заслуживает определений “неоднозначная фигура” и “политик, не делающий тайны из своего властолюбия”. Также я слышал, как моя юная дочь пыталась облечь в слова все нагромождение неортодоксальных двойственных мыслей, роящихся в ее голове: “Папа, пожалуйста, не пойми меня неправильно. Я просто описать не могу, до чего сочувствую людям, которые погибли в ВТЦ. Но нужно понимать, что этот теракт отчасти – явление того же порядка, что и борьба против глобализации и засилья корпораций, когда люди выходили протестовать в Сиэтле и Генуе. Я знаю, что ты со мной не согласишься, но все-таки: пусть это был акт насилия, пусть бен Ладен – гнусный богач, и справедливое распределение богатств наверняка не входит в его задачи… И все же это как-то впечатляет: подумай, маленькая горстка людей сумела воздействовать на единственную в мире сверхдержаву…”.

Американские электронные СМИ, как и следовало ожидать, никакой неоднозначности знать не желают. Ведущие новостей изъясняются патриотическими штампами. Если же изредка в студию звонят слушатели и зрители с просьбами проанализировать ближневосточную политику США, их игнорируют – правда, не как инакомыслящих в авторитарном обществе, а почти что как надоедливых детей, которые от нечего делать оспаривают общепринятое мнение. Хотя правые активно размахивают флагами, хлопают друг друга по спинам и толкуют о “злоумышленниках” и “защите свободы и независимости” – а также поносят таких известных людей, как Сьюзен Зонтаг и комик Билл Махер, высказавших “неподобающие” мысли, – до атмосферы репрессий еще далеко. Впрочем, время покажет. Например, газета “Нью-Йорк-Таймс” отлично показала себя, освещая оборотную сторону случившегося: междоусобицу между ЦРУ и ФБР, случаи мародерства среди спасателей и пожарных, гибель работавших в Башнях нелегальных иммигрантов, чьи имена так и не войдут в официальный список жертв, – их родственники боятся привлечь к себе внимание и подвергнуться депортации.

Факт тот, что единственная честная политическая реакция – это реакция многослойная, которую не так-то легко отразить в журналистских репортажах. Но огромное большинство людей, по-видимому, это чувствует. Те, кто пылает негодованием, не могут не признавать, что США тоже не безвинны. Те, кто критикует грехи супердержавы, не в состоянии видеть в бен Ладене героя или закрыть глаза на гибель тысяч людей, которые вовсе не заслужили смерти за то, что обслуживали интересы мирового капитала.

Возможно, самым жестким подходом к произошедшему будет апокалиптический взгляд на вещи. Его можно описать примерно так: в конечном счете то, что мы наблюдали во время теракта в ВТЦ или военных фиаско во Вьетнаме, вполне может оказаться начальными стадиями распада американской “империи”. Этот крах, по-видимому, соответствует сценарию (“смятение внутри общества, чрезмерно протяженные границы с внешним миром”), который детально исследовали ученые от Гиббона до Тойнби. За сегодняшними действиями “коалиции”, собирающей силы для нападения на несуществующую страну и незримого врага, так и видятся римские легионы и отряды английских солдат времен Американской революции, уходящие на войну, к которой они не подготовлены. И, как бы кощунственно это ни звучало, нет ли общих черт между разрушением ВТЦ и сбрасыванием чая в бостонскую гавань двухсот пятидесятью годами ранее? Возможно, на самом деле нашему обществу нужно не решать, воевать или нет (да и есть ли реальная альтернатива войне, если на нас заведомо возложена роль сверхдержавы?), но изучать рухнувшие империи вроде Франции и Великобритании, дабы установить, на что мы сможем предъявить права после краха – как французы предъявили права на моду и кулинарное искусство, а англичане – на свой великолепный язык.

Важнейшим аспектом прошедшего месяца для меня стал взрыв непривычных эмоций, вызывающих у нью-йоркцев бессонницу и толкающих их на чудачества вроде моей выходки в аэропорту.

После падения Башен я помчался на другой конец города, чтобы побыть с моим семнадцатилетним сыном (его сестра была на Западе, далеко от опасной зоны), затем, прервав раньше времени свои занятия с малышами в детском саду, появилась моя бывшая жена, а в скором времени и ее нынешний друг. Получилась типичная “псевдосемья”, пример падения нравов в конце ХХ века – воспетый в бесчисленных американских комедийных телесериалах микрокосм, символизирующий для фундаменталистов всего мира основные прегрешения США, – но все-таки семья. В тот день мы нуждались друг в друге; нам хотелось обняться, согревая друг друга телами.

Вскоре на модемы обрушился поток сообщений. Первые пришли из самых отдаленных мест – Москвы, Бангалора; казалось, наши корреспонденты из другого полушария испугались, что в Нью-Йорке не уцелел почти никто. Вскоре мы стали обзванивать друг друга, постоянно расширяя круг охвата, пока не собрали сведения обо всех. Звонили прежние возлюбленные; звонили друзья, с которыми мы давно потеряли связь, звонили соученики по колледжу. На время мы преодолели свой солипсизм, отвлеклись от неустанной погони за успехом; на краткий, не побоюсь признаться, чудесный срок – как было и в дни после убийства Кеннеди – мы вновь почувствовали себя гражданами единого сообщества.

Теперь, спустя месяц, это чувство почти ушло. Если мы что-то и разделяем, так это коллективное чувство глухого ужаса. Будущее, которое мы мнили своей полноправной собственностью – при условии, если бросим курить и станем трижды в неделю посещать тренажерный зал – теперь покрыто мраком неизвестности. Приходят тревожные вести о нападениях на случайных встречных – в первые недели после катастрофы Нью-Йорк такого почти не знал; по-видимому, кое-кто из наших душевнобольных братьев пытается таким образом дать выход беспокойству, которое все мы сознательно или подсознательно ощущаем.

Можно ли извлечь из нашего ужаса и паники хоть одну крупицу позитивной мудрости? Когда “война против терроризма” растянется на многие годы и многие десятилетия, когда мы забудем окончательно, что такое “мирное время”, – возможно тогда самые здравомыслящие из нас заново откроют для себя самую убедительную философскую теорию прошлого века – экзистенциализм, который тоже отчасти был порождением войны. Остро сознавая свою бренность, зная, что считать свою жизнь неподвластной Случаю и Трагедии – необоснованная спесь, мы, возможно, сделаемся смиренными и энергичными одновременно, заживем полноценной жизнью. И даже, может статься, опять научимся смеяться над глупыми шутками.

Нью-Йорк, 11 октября 2001 года