Две с половиной теории

В данной статье я противопоставляю три теоретических подхода к пониманию и объяснению реалий демократического капитализма и их (желаемые) принципы работы. Каждая из этих теорий определяет достаточно последовательным и эмпирически проверенным образом, как действуют и должны действовать государство, политики, участники рынка в экономике и граждане. Три теории, о которых я упомянул, это социально-демократическая и социально-рыночная экономическая теория, либерально-рыночная теория и (пока еще не законченная) теория, которая здесь за неимением лучшего названия будет схематично представлена под корявым названием “мировой финансовой рыночной постдемократии”. Последняя теория не закончена: с одной стороны, она вполне способна описать “логику”, которая управляет реалиями современных рынков и политики, с другой стороны, ей не хватает нормативных доказательств (доказательств того, что схема политической экономики и принципы ее работы, на самом деле, полезны для всех), чтобы продемонстрировать, почему эти реалии обоснованы и жизнеспособны.

Один: социал-демократическая теория демократического капитализма

На юридическом и конституционном уровне демократические политические права гарантируют гражданское равенство – разумеется, речь не идет о равенстве социально-экономических результатов. Нормативно, гражданское равенство основывается на строгом разграничении (неравномерно распределенных) социально-экономических ресурсов и (равных) политических прав в соответствии с принципом неконвертируемости первых в последние. Владение экономическими активами нельзя превращать в привилегии, политическую власть или в кратчайший путь и к тому и к другому. Соответственно, более низкий социально-экономический статус не должен лишать граждан их политического голоса и веса. В то же время можно справедливо заметить, что в действительности использование политических ресурсов может оказывать значительное влияние на относительный социально-экономический статус и статус безопасности граждан, иллюстрацией чего служит любой демократически принятый закон о налогообложении. Это асимметрия между экономическими и политическими ресурсами и сферами действия, где первым в определенной степени запрещается превращаться в последние, но последним разрешается (и на самом деле, это от них ожидается) влиять на первые.

Stock exchange. Photo: worradirek. Source: Shutterstock

Эта формула является нормативным основанием “социально-демократической” или “социально-рыночной” теории капиталистической демократии: политическая власть, отражая преобладающие концепции социальной справедливости и заявляя о своем превосходстве над динамикой рынков, может законным образом повлиять на распределение экономических ресурсов, но не наоборот. Социально-демократическая теория солидарна с двумя исходными положениями “социального рынка”. Во-первых, экономический процесс полностью определяется и характеризуется институциональным механизмом и политическими решениями, которые были приняты на политическом и конституционном уровне. Именно общественная политика приводит в движение, разрешает, регулирует и, таким образом, предоставляет институциональную структуру для рыночных сил – таким образом, что демократическое государство может направлять экономический процесс по пути, который помогает избежать двойной угрозы опустошительного экономического кризиса и разрушительного социального конфликта.

Второе предположение социально-демократической теории представляет собой теорию участия и “гОлоса” работающих граждан. Она утверждает, что при условии доверия к регуляторным и координационным механизмам государства и при наличии неравномерного распределения жизненных шансов в капиталистических социальных структурах, во всех сегментах населения, а в особенности в привилегированных, возникнет “естественная” тенденция к тому, чтобы активно использовать политические ресурсы, которые даны им в виде политических прав. В такой институциональной структуре заложен стимул, побуждающий граждан в полной мере использовать свои права, поскольку только такое использование прав дает возможность ограничить социально-экономическое неравенство на “внешней” стороне государственной политики. Если говорить более конкретно, менее привилегированные слои населения будут иметь вескую причину озвучивать свои жалобы и требования по поводу политики перераспределения и бОльших (трудовых и социальных) гарантий. Это, по задумке, должно привести к самокорректирующейся динамике, которая будет производить политику для устранения неравенства и таким образом способствовать социальной и политической стабильности.

Два: либерально-рыночная теория демократического капитализма

Альтернативная теория капиталистической демократии, “либерально-рыночная”, описывает и предписывает строго симметричное разделение рынка и политики. Как власть на рынке не должна трансформироваться во власть принятия политических решений, так же государству и политике нельзя разрешать вмешиваться (если только косвенно) в распределение ресурсов, произведенных рынком. Все либеральные теории, особенно если они скомбинированы с “плюралистической” политической теорией, предполагают, что при таком симметричном разделении политической и экономической сферы ни одна из них не будет иметь законных оснований претендовать на превосходство над другой. Хотя ни государство, ни рынок не являются полностью автономными, необходимые взаимоотношения и взаимные инвестиции просто не могут привести к отношениям зависимости или явного превалирования. Эта теория, нашедшая наиболее яркое применение в работе теоретиков социологии, таких как Талькотт Парсонс и Никлас Луман, описывает взаимоотношения между демократическим государством и капиталистической экономикой как отношения взаимной зависимости без превосходства одного над другим. Вклад, который делает политическая система в экономическую систему, – это юридические гарантии прав собственности, обеспечение исполнения контрактов и предоставление инфраструктурных объектов и услуг. Экономика, в свою очередь, с одной стороны, предоставляет налоги, а с другой стороны, оказывает групповое давление. При наличии крайне разнородной социально-экономической структуры ни одна из этих организованных групп, способных мобилизовать политическое давление, не сильна настолько, чтобы навязать политической системе ограничивающие требования; давление вызывает ответное давление, таким образом, они гасят друг друга и оставляют правительству возможность уступать и подыгрывать то одним, то другим группам.

Более того, не все граждане в “массовом обществе” будут на самом деле принадлежать к какой-то определенной группе или отождествлять себя с ней; многие будут состоять более чем в одной группе (например, в профсоюзе и Римской католической церкви). Подобная ситуация способна давать толчок появлению здорового “перекрестного давления” на микроуровне электората и помочь смягчить интенсивность социального конфликта. Точно так же давление, которое создает определенная группа, не может применяться ко всем политическим областям одинаково, что еще больше усиливает свободу действий правительств в плюралистических обществах.

Что может сказать эта стилизованная либеральная теория о способах участия граждан в политической жизни и его мотивах? Здесь вопросом, вызывающим наибольшее беспокойство, является системный риск “избыточных” мобилизации и участия, что социологическими доктринами пятидесятых и шестидесятых рассматривалось как источник нестабильности, если не “тоталитарных” угроз (Хантингтон, 1975). Для стабильности желательными считаются политическая культура, заставляющая людей большую часть времени оставаться пассивными или равнодушными к большинству проблем, чувство размытой лояльности и слабая поддержка политической системы как таковой.

Еще одна обнадеживающая черта либерального плюралистического политического теоретизирования – это аксиоматичное предположение, выведенное из рассуждений Шумпетера, о четком разделении на политические элиты и не-элиты, которое крайне напоминает сделки на рынке. Так же как на рынке есть разделение на производителей и потребителей, в политике есть элитные поставщики и неэлитные потребители. Ни один недовольный потребитель в здравом уме никогда не подумает врываться на производство, чтобы заявить о недовольстве продукцией, а вместо этого разумно перейдет к конкурирующему поставщику, который лучше удовлетворяет его потребностям и вкусам. Точно так же предполагается и то, что гражданин демократического государства способен на “выход”, меняя одного поставщика на другого, вместо того чтобы вступать в словесный (или иной) конфликт с неудовлетворительным поставщиком (политической элитой).

Два с половиной: постдемократический капитализм?

И социально-демократические, и либерально-плюралистические теории, а также их выводы в отношении уровней, видов и социального распределения коллективных практик, сейчас являются пережитком прошлого, как в аналитическом, так и в нормативном смысле. Они потеряли актуальность после переломных моментов, пережитых демократическим капитализмом во второй половине 1970-х и далее после 1989 года. То, чего нам абсолютно не хватает, однако, – это теория или нормативные обоснования текущих реалий, когда экономические ресурсы определяют повестку дня и принятие решений в политическом процессе, в то время как сами владельцы этих ресурсов и результат распределений, обусловленный рынком, все менее и менее сдерживаются социальными правами и политическим вмешательством. Наоборот, последние в значительной степени предоставлены в распоряжение экономических “императивов”. Обратите внимание, что в отличие от социально-демократической модели, нынешнее состояние глобализированного финансового рынка имеет обратную зависимость: рынки задают повестку дня и устанавливают (финансовые) ограничения общественной политики, а общественная политика, в свою очередь, мало что может сделать для ограничения сферы действия и динамики непрерывно растущего рынка – если только политические элиты не готовы самоубийственно проверять на себе мощь ответного удара “рынков”. И все же перед нами – та же логика повсеместного превосходства накоплений, дохода, производительности, конкурентоспособности, жесткой экономии и рынка над сферами социальных прав, политического перераспределения и устойчивости. Беззащитность этих сфер перед ней – это то, что правит в современной версии капиталистической демократии (или скорее “постдемократии” – Crouch 2004) и вероятно будет править в течение еще множества лет (Streeck 2011a). Эта логика в том виде, как она разворачивается перед нашими глазами и на глобальном уровне, достаточно сильна и, по-видимому, неоспорима, а поэтому превалирует, несмотря на свою чрезмерную фактичность и отсутствие какой-либо нормативной теории, – как суровая реальность, лишенная каких-либо оправданий.

Одним словом, функционирование этой логики начинается с категоричного отрицания наличия любого противоречия между правами людей и правами владельцев собственности, социальной справедливостью и справедливостью собственности и рынка. В определенной степени правительства национальных государств несут ответственность за первое и являются адресатами соответствующих требований и жалоб, т.е. “голосов”. Их довольно сильно заглушают громкие и повсеместные требования жесточайшей экономии. Необходимость этого требования и в то же время сложность его удовлетворения определяются тремя факторами. Во-первых, нужно помочь потерпевшим крах (или почти потерпевшим крах) финансовым институтам, которые считают правительства своими предпочтительными заказчиками. Во-вторых, правительства не смогут справиться со своими финансовыми проблемами при помощи повышения налогов, потому что это становится нагрузкой для частных инвесторов в “реальной” экономике, не способствуя их инвестициям внутри страны. В-третьих, расходы сократить невозможно, потому что еще большая доля затрат на систему социального обеспечения, которая до настоящего времени покрывалась “парафискальными” механизмами участия, должна покрываться из общей прибыли (в случае если трансферы нельзя сократить) для того, чтобы снизить нагрузку на работодателей. Загнанное в этот треугольник ограничений государство больше не является приемлемым поставщиком того, что все игроки на стороне потребления могут от него хотеть. Чтобы заполучить хоть какое-то пространство для маневра, оно подвергается вынужденному преобразованию от классического (по Шумпетеру) “налогового государства” в “одалживающее государство”. То есть расходы покрываются не текущими, а прогнозируемыми доходами будущих периодов, ожидаемая налоговая база которых, однако, съедается увеличивающейся долей государственного бюджета, идущей на обслуживание долга (вместо того чтобы оплачивать предоставление услуг и инфраструктуры). Вместе со Штрееком (Streeck 2007: 32, 34) мы можем говорить об “ослаблении возможностей государства” и “истощении имеющихся в его распоряжении ресурсов”. Эндемичный финансовый кризис “предвосхищает демократический выбор” (Streeck 2010: 5); гражданам просто приходится мириться с фактом, что изголодавшееся финансово государство – неподходящий собеседник, когда дело доходит до требований, касающихся “затратной” политики.

Что будут делать граждане? Четыре возможных варианта развития событий

Эта конфигурация ограничений оставляет мало места для процессов и институтов, которые, как предполагается, имеют основной вес в принятии решений в демократии – конкуренция между партиями, выборы, представительство в парламенте и законодательство. В конце концов, если принятие решений о налогообложении и расходах не включено в повестку дня, основная функция сформированного парламентом правительства оказывается в значительной мере подорванной. Вместо этого процесс принятия политических решений перемещается в иные области, обычно находящиеся вне пределов досягаемости участников “нормальной” демократической политики. Все разновидности назначенных правительствами комиссий и доверенных институтов (включая центральные банки) де-факто наделяются полномочиями принятия политических решений, причем зачастую эти полномочия носят наднациональный характер, как это случилось на внеочередной встрече глав европейских государств (G20). Эти органы, включая Европейскую комиссию, непартийны по своему составу и участвуют в сделках за закрытыми дверями, которые, в общем и целом, выводят их за рамки принципов демократической прозрачности и ответственности. Так же происходит и в случае с другими примерами многоуровневого и многосоставного управления, которые систематически размывают и обезличивают границы политической ответственности (Offe 2009).

Считается, что государственные органы утратили контроль над ключевыми областями фискальной и бюджетной политики. Ими движут рейтинговые агентства и другие силы финансовых рынков. Со времени неолиберального поворота 1980-х они также потеряли значительную часть контроля над качеством, стоимостью и распределением общественных услуг, пожертвовав ими ради производительности, контроля над бюджетом, приватизации, отмены регулирования, государственно-частного партнерства, нового государственного управления, движимых ваучерами искусственных рынков и проч. В результате все большая часть гражданского населения (особенно те, кто заинтересован или зависит от правительственных социальных расходов и услуг) приходит к пониманию того факта, что участие в демократической политике – в целом, бессмысленная деятельность. Мы можем говорить о двойном провале контроля: правительства теряют контроль над налоговым и финансовым сектором, а в ответ граждане теряют свою уверенность в том, что идея демократического контроля над политикой правительств осуществима.

Очевидный вопрос, который сегодня волнует политические элиты, а также ученых-социологов, – чем граждане заменят участие в политике? Рискованно ожидать, что уход граждан из политики в ментальное состояние “отчужденного молчания” может быть устойчивым состоянием, хотя рынок средств массовой информации делает все возможное, чтобы это стало так. Альтернативой могут быть четыре возможных пути развития, которые комментаторы и аналитики обсуждают в последнее время, основываясь на недавних политических явлениях, которые можно принять за ранние симптомы.

Первое – это то, что я называю неинституциональной политикой “сделай сам” внутри гражданского общества. Симптомы варьируются от участия людей в радикальных бойкотах потребителей и потребления до протестных движений, таких как средиземноморские indignado, инициатив гражданского участия, которые организовываются посредством движений, пожертвований и фондов, самопомощи, частной благотворительности, частично в качестве замены неадекватным общественным услугам. Эти формы участия в политике, хотя они и крайне избирательны по своей социальной базе (в основном, это образованный городской средний класс), могут привлекать достаточно много внимания и сочувствия общественности вплоть до риторической поддержки политических и экономических элит.

Второе – это кратковременные взрывы массового насилия в крупных городах, подобные тем, что мы наблюдали в начале этого столетия, начинающиеся (чаще всего) в бедных районах Лондона, Парижа, Афин и так далее. В отличие от восстаний 2011 года в Каире и других странах Ближнего Востока и Северной Африки, эти взрывы политически совершенно не сфокусированы и частично служат прикрытием для алчных и агрессивных инстинктов толпы. Вольфганг Штреек (Streeck 2011b: 6) предупреждает, “что там, где законное выражение политического мнения пресекается, может возникнуть незаконное, при этом его социальная и экономическая цена будет несравненно высока”.

Третья альтернатива – это дальнейший рост правого популизма, который имеет крепкие позиции в странах Центральной и Юго-Восточной Европы (в Австрии, Венгрии, Болгарии, Румынии, Греции) и уже проявляется, хотя и в меньшей степени, во Франции, Нидерландах и скандинавских странах. Ключевые элементы формулы, которая со знаменательным успехом была использована правыми популистскими движениями и партиями, – это укрепление границ (против иностранных товаров, иностранных мигрантов и иностранного политического влияния, например со стороны ЕС) в качестве инструмента защиты “слабых”; нетерпимое и зачастую агрессивное отрицание различий (начиная от этнических различий и заканчивая различиями в политических взглядах и мнениях) во имя этнонациональной однородности; и сильнейшая опора на харизматичных лидеров, а также и успешных дельцов от политики. Эти партии и движения после 1990-х годов являются единственными политическими игроками, которые сумели расширить свою политическую базу и усилить свое участие в политике, – хотя это и не то участие, которое предусматривает либеральная демократическая теория.

И, наконец, в социальных науках (Smith 2005, 2009) и среди различных политических партий ведутся интенсивные, иногда даже отчаянные попытки углубить и усилить участие граждан в политической деятельности посредством введения новых институциональных и процедурных возможностей, которые позволят и обяжут людей высказывать свое мнение наиболее прямо, более часто и по большему числу вопросов, чем до этого времени им позволяли представительные институты и политическая конкуренция. Хотя, разумеется, такие проекты по демократизации демократии заслуживают пристального научного внимания и творческих экспериментов, политические идеологи должны также изучить социальные условия, в которых формируются интересы и политические предпочтения до того, они озвучиваются. В конце концов, новых процедур может быть недостаточно, чтобы усилить и расширить участие граждан, если не помешать еще большему ограничению государственной политики и пространства возможностей, как они воспринимаются гражданами, и не воспрепятствовать их помещению в “тюрьму рынка” Линдблома (Lindblom: 982), в которую, по его мнению, и заключена политическая жизнь.

Литература

Colin Crouch (2004), Post-Democracy, Polity.

Samuel P. Huntington (1975), “The United States”, Chapter 3 in: The Crisis of Democracy, Report on the Governability of Democracies to the Trilateral Commission by Michel Crozier, Samuel P. Huntington and Joji Watanukim, New York University Press, www.trilateral.org/download/doc/crisis_of_democracy.pdf.

Charles E. Lindblom (1982), “The market as prison”, The Journal of Politics 44, no. 2, 324-36.

Claus Offe (2009), “Governance: An ’empty signifier’?”, Constellations 16, no. 4 (2009): 550-62.

Graham Smith (2005), “Beyond the Ballot: 57 Democratic Innovations from around the World: A Report for the Power Inquiry”, Power Inquiry.

Graham Smith (2009), Democratic Innovations: Designing Institutions for Citizen Participation, Cambridge: Cambridge University Press.

Wolfgang Streeck (2011a), “The crisis of democratic capitalism”, New Left Review 71: 5-29.

Wolfgang Streeck (2011b), “Public Sociology as a Return to Political Economy”, Transformations of the Public Sphere, 30 September 2011, publicsphere.ssrc.org/streeck-public-sociology-as-a-return-to-political-economy/.