РОССИЙСКИЕ КОНЦЕПЦИИ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ СКВОЗЬ ПРИЗМУ ЗАПАДНОЙ ТЕОРИИ

На протяжении последних десяти лет российские политологи пытаются определить, каковы бы могли быть предпосылки для построения либерального государства в их стране. В этой статье рассматриваются две концепции государственности, сформулированные в России в течение последнего десятилетия и позволяющие нам сделать целый ряд методологических выводов, ключевых для понимания того, как проходит теоретическое осмысление либеральной государственности в контексте посткоммунистических преобразований в России. Во-первых, на этих примерах видно, как в работах российских авторов ключевые понятия западной политологии подвергаются критическому “анатомированию”, а затем “собираются” заново, сообразно с местными условиями. В результате западные понятия получают новый смысл и часто трансформируются, обретая новые семантические связи, коренным образом изменяющие поле их интерпретации. Наиболее простым и очевидным примером тут будет само слово “либерал”. Смотря по тому, в каком уголке мира его употребляют, оно приобретает самые разные значения, причем подобный смысловой разнобой заметен и внутри самой “западной” политологии; американцы понимают под словами “либерализм” или “либерал” совсем не то, что британские ученые. Столь же далеко от своих западных коннотаций и значение слова “либерал” в России. Во-вторых, выяснение того, как соотносятся друг с другом российские и западные теории либеральной государственности, может быть полезно для выявления слабых мест в самой западной либеральной теории. На Западе уже около десяти лет политологи-теоретики упорно пытаются отыскать эти “слепые пятна”. Одно из них, например, связано с тем фактом, что построение либерального государства, по-видимому, заранее предполагает существование государства национального – и это несет особый смысл в России с ее имперским наследием; западноевропейские же либералы часто упускают из вида этот момент, поскольку со все большей враждебностью относятся к идее национальности как таковой. Отсюда вовсе не обязательно следует, что западные теории государственности неприложимы в России; речь идет лишь об обогащении новыми красками дискуссии, которая слишком долго сосредотачивалась исключительно на западном видении мира.

В качестве материала для своей статьи я выбрал две работы, которые, на мой взгляд, внесли наиболее ценный вклад в российскую политическую теорию, – “Государство и эволюцию” Гайдара и “Российскую государственность” Ахиезера и Ильина 1. Разбор гайдаровской концепции государственности позволит мне проиллюстрировать одно из уже упомянутых “слепых пятен” современной западной политической теории – проблему “первичного, или начального, приобретения” собственности. Весьма странно, что эта проблема в последнее время оставалась вне поля зрения западных политологов – при том, что еще Локк и Гоббс считали ее ключевой. Теоретические построения Гайдара (как и сама судьба рыночных реформ) вновь подтверждает ее важность для любой теории либерального государства.

Ахиезер подходит к проблеме либеральной государственности скорее как социолог, чем как политолог-теоретик. Как представляется, он исходит из того, что для успешного строительства либерального государства необходимо сочетание либеральных взглядов в обществе и либерального государственного аппарата. Говоря короче, он утверждает, что предпосылкой существования либеральной государственности является ни больше ни меньше как либеральная цивилизация. Общество должно проникнуться либеральными нормами и принципами, дабы государство и общество в целом стояли на одном и том же фундаменте. Это остановит деструктивное воздействие повторяющегося цикла реформ и контрреформ, когда политические лидеры, пытаясь удовлетворить требования общества, колеблются между традиционной и модернизационной политикой. Теория Ахиезера – это, по сути, не что иное, как цивилизационная концепция государственности, в последнее время широко обсуждаемая на Западе в связи, например, с вопросом о совместимости ислама с западными ценностями толерантности и взаимоуважения. Концепция либеральной государственности Ахиезера, как мы увидим ниже, в российском контексте выглядит более убедительно – однако она разрушает саму концептуальную структуру западных представлений о либеральной государственности.

ГАЙДАР. ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ КАК ФУНДАМЕНТ ЛИБЕРАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ

В России начала 90-х теоретические труды Гайдара, и особенно его “Государство и эволюция”, служили “фасадом” рыночных реформ. Нас, однако, интересуют здесь не собственно результаты либеральных реформ Гайдара, а его вклад в российские теоретические дебаты, все еще находящиеся в стадии становления.

В рассуждениях Гайдара заметны следы самых разных влияний. Его “Государство и эволюция” полны марксистской терминологии, но одновременно выдают близкое знакомство с трудами таких западных мыслителей, как Роберт Нозик и Фридрих фон Хайек. Вместе с тем подход Гайдара впитал в себя и целый ряд парадигм, вполне обычных для российской традиции. Эти парадигмы по большей части имеют дихотомический характер: речь идет о противопоставлениях “Запад / Восток”, “европейское / азиатское”, “слабое общество и сильное государство / сильное гражданское общество и отстраненное государство”. В своей работе Гайдар вновь и вновь возвращается к этим дихотомическим схемам. Кроме того, в основе его интерпретации лежит тезис, который восходит еще к Марксу и Виттфогелю, а позднее был переосмыслен Ричардом Пайпсом2 . По мнению Гайдара, характерной чертой России является отсутствие самой главной разновидности собственности – собственности на землю, что в течение многих веков было определяющим фактором российской истории; с его точки зрения, именно отсутствие гарантированных прав собственности объясняет различия между Россией и Западом и в долгосрочной перспективе препятствует проведению рыночных реформ.

С этим тезисом у Гайдара увязывается и анализ статуса и роли государственной элиты – чиновничества – в истории России. Доминирующее положение чиновников предоставляло им возможность использовать государственную собственность в корыстных целях. Чтобы сохранить свое положение, чиновничество постоянно препятствовало законодательному утверждению неотчуждаемых прав собственности и, соответственно, формированию альтернативных центров политической власти. Поскольку чиновничество, таким образом, оказалось в положении фактического владельца государственной собственности, сохранение государственной собственности и недопущение ее дальнейшего перераспределения на деле означало концентрацию политической власти в руках малочисленной чиновнической элиты, первоначально возникшей как административное орудие имперского государства. В результате сложился порочный сплав политической и экономической власти. Соответственно, полагает Гайдар, только перераспределение собственности сможет создать предпосылки для обретения политической свободы и построения либерального государства.

По мнению Гайдара, слабость российского государства объясняется господствующей ролью чиновничества, которое подчиняет деятельность государства своим собственным интересам. Поэтому, с одной стороны, гражданское общество остается слабым, а политический курс зависит от воли малочисленной элиты; с другой стороны, однако, слабым оказывается и государство, поскольку ему не удается создать жизнеспособную политическую сферу, которая придавала бы ему легитимности. Гайдар выделяет три характерных признака российского общества. Во-первых, с течением времени собственность и государственность стали неотделимы друг от друга. Во-вторых, на передний план выдвигается именно политическая власть, которая концентрируется в руках малочисленной административной элиты. В-третьих, поскольку собственность постоянно находится под угрозой конфискации в пользу государства, она не становится стимулом для экономической активности, как это происходит в любой “нормальной” рыночной экономике.

Гайдар утверждает, что на протяжении всей своей истории (за исключением сталинского периода) Россия находилась в промежуточном положении: собственность никогда не отчуждалась государством полностью, но никогда и не была узаконена окончательно. Интересы государства, которые в нормальных условиях определялись бы в результате свободного взаимодействия различных сил на политической сцене и соперничества на выборах (то есть постоянного реформулирования понятия “общее благо”), практически исчезли из виду: их заменили интересы государственных служащих.
Постулируемая Гайдаром необходимость перераспределения собственности в ходе реформ подводит нас к запутанной проблеме “первоначального приобретения”, которая имеет важные последствия для легитимности будущего государства и его способности служить инструментом “общественного блага”. С особенной остротой тут звучит тезис Руссо о том, что государственное строительство, изначально основанное на принципе неравенства участников общественного договора, может только воспроизвести или даже умножить это неравенство. Мне с трудом верится, что в ходе государственного строительства люди – как часто полагают сторонники теории общественного договора – смогут загладить несправедливости первоначального приобретения. Гоббс и Локк отлично осознавали существование этой проблемы и дополнили свои теории общественного договора указаниями на то, при каких условиях “первоначальное приобретение” собственности является справедливым, дабы люди могли на равных участвовать в заключении общественного договора – и, соответственно, в определении того, что есть “общее благо”.

Давайте кратко подведем итог рассуждениям Гайдара. Они позволяют нам сделать два принципиальных вывода. Во-первых, они наглядно демонстрируют, как трудно выстроить теорию политического устройства, основанную на тезисе о том, что частная собственность (закрепленная и гарантированная законом) предшествует появлению государства. Этот тезис, по сути, не более чем удобная выдумка; именно в этом и состоит важнейший урок, который западные теоретики должны вынести из ситуации в России. Предположение, что либеральной государственности должно предшествовать принятое широкими кругами общества и закрепленное законом распределение собственности, не выдерживает критики. Зачастую достичь такого распределения просто невозможно, поскольку в условиях посткоммунистической Восточной Европы политическое строительство поневоле совпало по времени с масштабным перераспределением бывшей “коллективной” собственности.

Во-вторых, рассуждения Гайдара демонстрируют, что противопоставления “сильного” и “слабого” государства самого по себе недостаточно. Политологи вправе говорить о сложностях, которые несет слабость государства в переходный период3, но речь идет о проблеме более важной. Либеральное государство создается для достижения “общего блага”; соответственно, на повестке дня должен стоять вопрос: чем предпочла бы стать Россия? С этой точки зрения становится ясно, что Гайдар в первую очередь говорит о форме либерального государства. Этого, однако, недостаточно: главные споры в либеральной политической теории велись, ведутся и будут вестись вокруг внутреннего содержания государства. Российские теоретики до сих пор редко выходили за пределы дискуссии о форме государства, но основные сражения, в ходе которых и будет решена судьба российского либерализма, идут именно вокруг вопроса о содержании будущего государства.

АХИЕЗЕР О ЛИБЕРАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Западная политическая теория придает огромное значение вопросу о том, должно ли государство пропагандировать конкретную концепцию общественного блага, и если да, то в каких пределах. Либеральные теоретики берут за отправную точку тезис о силовом превосходстве государства: его возможности по определению намного превосходят объединенные силы любого общественного слоя или организации. Поэтому государственной властью следует распоряжаться с крайней осторожностью, вводя систему ограничений и противовесов; эта идея слишком созвучна тоталитарному опыту России в прошлом столетии. С другой стороны, большинство либералов согласится с консерваторами в том, что государственность, не придерживающаяся
никакой
концепции общего блага, привела бы, вероятно, к медленному, но неизбежному распаду общества в целом.

Обходиться вообще без какого-то определенного представления о целях и задачах государственности невозможно, так как без такого представления нельзя добиться поддержки со стороны населения. Ссылки на нейтралитет государства будут здесь неуместны – государства пропагандируют и, по-видимому,
обязаны
пропагандировать определенные принципы, руководствующие сосуществованием людей в современных обществах. Вопрос для либералов состоит, таким образом, в том, каковы должны быть эти принципы. Подобная концепция общественного блага одновременно и должна пользоваться поддержкой населения, и не должна пропагандировать то или иное конкретное определение счастья, тем более такое, которое могло бы вести к дискриминации некоторых членов общества. Сформулировать такие принципы не так-то легко.

Рассматривая эту проблему под непривычным для западных политологов углом, Ахиезер предлагает крайне любопытный ответ. Стержнем его теории является наблюдение, что в историческом плане российское государство и общество застряли в состоянии “раскола”. Определение “раскола” в данном случае приобретает дефинитивную релевантность через свою противоположность – состояние нормальности, которого Россия никогда не достигала (и которое остается концептуально неисследованным). “Нормальность” может быть описана как гармоничные взаимоотношения государства и общества, где оба опираются на созвучное мировоззрение (или Weltanschauung). Однако, если верить Ахиезеру, подобного созвучия мировоззрений Россия не знала с того времени, как вступила на путь модернизации. Россия колебалась между конфликтующими, часто диаметрально противоположными взглядами на общественное благо – традиционным (“синкретичным”) и либеральным.

Для нас неважно, соответствует ли действительности исторический нарратив, на котором основана эта концепция, – важно, что в его рамках постулируется факт (гипотетической) избыточности политических институтов в России и их последующей неспособности добиться признания или чего-либо похожего на легитимность. Чтобы преодолеть свою “избыточность”, государство было вынуждено принять на себя интеграционную роль, что имело как минимум два последствия. Государство (и его правители) стремилось следовать гипотетически преобладающим социально-политическим взглядам населения в целом (по сути – крестьянства) и постоянно пропагандировало соответствующие политические доктрины. С другой стороны, в ходе модернизации, сопряженной с усилением плюралистического многообразия в обществе, подобные действия государства естественно влекли за собой подавление нарастающей “инаковости”. Соответственно, государство переходило к принудительному навязыванию политического строя, который все меньше и меньше соответствовал мировоззрению населения.

Положение правителей России становилось все более безвыходным. Отказаться от модернизации и следовать якобы принятым обществом идеям “соборности” и общинности означало замедлить перемены, необходимые для подготовки России к существованию в современном мире. Однако осуществление реформ непременно должно было оттолкнуть ту часть населения России, которая держалась за “до-современную” концепцию российского общества. И в том, и в другом случае государство утратило бы поддержку одного из двух политических лагерей. На деле все российские правители в той или иной мере пытались создать свои варианты гибридного политического устройства, которые содержали бы обе концепции общественной жизни – до-современную и современную/либеральную. Ярчайшим проявлением подобной гибридизации политических идеалов было, вероятно, советское коммунистическое учение, провозглашавшее одновременно и коммунальные, и вполне модернистские цели.

ЗАПАДНАЯ ЛИБЕРАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ И ПЛЮРАЛИЗМ

Для нас в теории Ахиезера особенно интересны размышления о взаимном созвучии общественных и государственных идеалов или мировоззрений, которое было бы характерно для “нормального” государственного устройства – для государства, которое невозможно в ситуации “раскола”.

Для начала будет полезно указать, в чем идеи Ахиезера отклоняются от западной либеральной политической теории. На Западе политические теоретики считают религиозный, этнический и общекультурный плюрализм своих обществ неизменной данностью. Еще Гоббс в свое время поставил вопрос о том, как создать политическое устройство, которое обеспечило бы условия для мирного сосуществования и процветания людей всех вероисповеданий. Гоббс подчеркивал, что подобное государство поневоле будет иметь принуждающий характер, но в то же время настаивал, что оно будет подчиняться своему высшему предназначению – установлению гражданского мира. С тех пор западные либеральные теоретики остаются верны этим принципам: идея плюралистического общества берется за отправную точку рассуждений, а гражданский мир считается целью любого государственного устройства. Исходя из этого, либералы провозгласили, что признание общественного плюрализма в современном мире должно быть закреплено в самом политическом устройстве; речь шла лишь о том, каким путем этого добиться.

Выше мы уже отметили, что возлагать надежды на “нейтралитет государства” – значит лишь создавать новые проблемы. В самом деле, как может современное государство вместить в себя часто диаметрально противоположные стили жизни, терпеть религиозные доктрины, проповедующие нетерпимость, или политические взгляды, открыто враждебные толерантности и взаимоуважению? Принуждение само по себе выходом быть не может, поскольку оно лишь укрепит противников либеральных институтов в их воззрениях. Либеральное политическое устройство должно предлагать каждому отдельному человеку больше, чем предлагают ему альтернативные “не-либеральные” представления о государственном устройстве. Это, возможно, покажется слишком труднодостижимым – но это единственно возможный путь, если только мы не хотим сделать либеральные государства резервацией исключительно для той (часто малочисленной) части населения, которая исповедует либеральное мировоззрение. Суммарное количество выгод, приобретаемых от жизни в либеральной политической системе, должно по расчетам каждого отдельного человека превосходить суммарное количество выгод, которые бы он получил, живя при идеальном для себя не-либеральном государстве. В последние годы западные теоретики уделяли много внимания понятию разумной необходимости, стараясь нащупать ту середину, где совпадают интересы всех людей, – точку, которая должна служить истоком либеральной государственности. Однако, как и следовало ожидать, найти ее непросто. С учетом базовых ценностей либеральной государственности (плюрализм, гражданский мир как цель политического устройства, толерантность) получается, что государство должно воздерживаться от пропаганды какого бы то ни было – в том числе, и либерального – образа жизни. Такова цена, которую должны заплатить либералы за стремление установить стабильный политический строй, плюралистичный настолько, насколько это только возможно. Держа в голове эту базовую структуру западной политической теории, мы можем перейти к критическому рассмотрению идей Ахиезера.

Ахиезер, по всей видимости, берет за аксиому, что для существования стабильного либерального государства либеральное мировоззрение должно возобладать как в государственном аппарате, так и в обществе. Именно здесь его концепция и расходится с западной политической теорией. Западные теоретики ограничиваются меньшим и одновременно стремятся к большему, чем Ахиезер. Они полагают (еще со времен Гоббса), что плюрализм и сосуществование сильно различающихся между собой мировоззрений – это непреложная черта современного мира, а также пытаются доказать, что либеральные институты лучше, чем нелиберальные, позволяют обеспечить этот плюрализм. Надеяться, что в один прекрасный день либеральное мировоззрение победит повсюду (как это делает Ахиезер), – значит закрывать глаза на реальность. Плюрализм, как утверждают эти теоретики, был, есть и будет характерной чертой нашего современного мира. Более того, мир, по-видимому, и дальше будет становиться все более многообразным: происходят встречи разных культур, нарастающая иммиграция в Европу способствует нашим прямым контактам с другими, часто не-либеральными или нетерпимыми мировоззрениями. Если же следовать ахиезеровской концепции либеральной государственности, то нам останется надеяться на то, что в конечном счете, когда-нибудь в будущем либеральные позиции и образ жизни распространятся повсеместно.

При критическом сопоставлении идей Ахиезера с западной политической теорией можно сделать два важных наблюдения. Во-первых, идеи Ахиезера, при всем их критическом настрое, содержат элементы утопизма, каковым является, в частности, тезис, что максимально широкое распространение либеральных мировоззрений является необходимым условием создания либеральной государственности. Выдвигая универсальное принятие либеральных ценностей в качестве предпосылки либеральной государственности в России, Ахиезер явно ставит планку слишком высоко. В действительности этому критерию не удовлетворяет ни одно западное либеральное государство. На деле постулирование подобной предпосылки либеральной государственности превращает эту государственность в не-либеральную по определению, поскольку таким образом Ахиезер призывает государственные институты уважать и ценить только те стили жизни, которые и так являются либеральными. Его концепция государственности лишает либеральные институты стимула интегрировать, а не отталкивать и дискриминировать другие (часто не-либеральные) концепции счастья, даже если таковые основаны на этно- или религиозноизоляционистских взглядах.

Существует и другой важный момент: как только мы удаляем из критической теории Ахиезера идею мировоззренческого единодушия государства и общества, в глаза нам начинают бросаться уже не различия, но сходство истории российского государства с историей государств западноевропейских. Либерализация западной государственности на деле была одним из следствий медленного, часто болезненного складывания подспудного плюрализма, осознания несовместимости мировоззрений различных групп населения. Эта черта роднит Россию с Западом, а не отличает от него. Российские политические теоретики традиционно возлагали надежду на то, что когда-нибудь среди населения все же возобладают либеральные взгляды, что позволит создать либеральные государственные институты. Но это – неверная интерпретация хода исторического процесса в либеральных странах Запада, а также нежелание учитывать реалии современного мира. Трудность состоит как раз в том, чтобы создать теорию либеральной государственности в то время, когда большинство из нас в глубине души придерживается не-либеральных взглядов. Эту проблему за нас описал еще Гоббс. Теперь пришла пора, когда мы должны продолжить диспут, начатый им более 400 лет тому назад.